Арина Веста - Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга
– А давайте-ка полюбуемся на ваши картинки, может быть, они окажутся более разговорчивыми, – поднажал Авенир.
Он пошевелил картоны, аккуратно приставленные к стене, выбрал первую попавшуюся и замер.
– Ну, видишь чё? – ехидно спросил Марей.
Малюта поверх очков уставился на пустой картон, такой пустой и гладкий, что выть хотелось. Авенир тасовал картоны, уцелевшие в слякоти Столешникова переулка.
– Что за непонятки? Картины где? – с угрозой приступил он к Марею.
– А это называется прощание с иллюзиями, – прокомментировал Марей.
– Что-то ты больно мудрый, Зипунов, для старателя, – зловеще заметил Малюта.
– А я до того, как породу мыть начал, три года по малолетке сидел, а на зоне из книг были только Библия и словарь атеиста. Вроде умные люди их писали, только ни в одной из этих книг я правды не нашел!
– Ты дурить-то кончай, порода недомытая! – прикрикнул на него Авенир и выразился в сердцах не совсем аккуратно.
– Типун тебе на язык, – опустив глаза, смиренно ответил Марей. – Почто мать-покойницу тревожишь?
Авенир едва заметно изменился в лице и похлопал себя ладонями по груди и бокам, точно искал завалившийся куда-то бумажник, и наконец нашел предмет беспокойства: кончик языка неудержимо чесался, точно просилось наружу гадючье жало. Он зажал себе рот и с глухим воем бросился к зеркалу. На языке и вправду выскочило что-то вроде пенька с лягушачьими глазками. Глазки игриво подмигнули ему, и пенек вытянулся в мохнатого лешачка, полную копию Марея, и так же, как он, молодцевато приосанился перед зеркалом.
Нечленораздельно вопя, Авенир заметался по кабинету, в дверь заглянул охранник, но Малюта дал отмашку, приказывая оставить их одних.
– Да чего убрать-то? – сжалился наконец Марей. – Чистый язычок, розовый, как ветчинки кусок, и картинки все на месте, можете убедиться. Блазнит немного, вот и все, – проворковал он, заботливо заглядывая в пасть Авенира. – Типунок-то он только у курок бывает, когда они зерно нешелушенное клюют, а я ведь вам зернышки от половы отделяю и прямо в клювик кладу.
Авенир неуверенно закрыл рот и пожевал… Метаморфозы во рту утихли, остался только нехороший привкус, точно во рту конный эскадрон ночевал.
Малюта проверил картинную галерею. Изображения не только вернулись на картоны, но даже проявились с добавленной яркостью.
– Вот что, Марей Евграфович… – Малюта выключил ноутбук и быстро собрал со стола какие-то невзрачные бумажки. – Собирайтесь-ка вы в дорогу, поедете с нами на Енисей. Там и проверите ваши гипотезы на опыте, и свою мощь отыщите. Если все, что говорите, правда, мы вас отпустим и наградим. Нет, сначала наградим, а потом отпустим… Хотя возможно, что и наоборот, а пока мы расквартируем вас на нашей базе. Пейзаж за окнами и свежий сосновый воздух напомнят вам отчий край.
Марей ничего не ответил, но, судя по его мрачному виду, он собирался ехать на небо тайгой, то есть готовился к худшему.
Ангелы пещер
Идешь в пещеру, человече, даже неглубокую и знакомую до последнего камешка и выступа, – навсегда попрощайся с белым светом и принеси требы Богам подземным, чуждым всякому земному дыханию, тьме, что была до всякого света, холоду, что был до всякого тепла, и тишине, что старше всякого звука.
Позабыл Северьян этот веками заповеданный порядок.
Больше недели блуждал он в лесу, торил тропу по снежной целине, переходил таежные ручьи и поднимался по уступам гор, выискивая приметные камешки. Залитая воском Данилова хартия вела его за перевалы, проступали на ней горные отроги, речной рукав с бахромой притоков и гранитный крест, прозванный Матерой.
Таежные речки в этих краях неглубоки и завалены бобровыми запрудами. Долог показался Северьяну путь в верховья Удякана по извилистому Емжачу, и он решился идти напрямик через горную гряду. Хорошо, что в зимовье пополнил запас патронов и в первый день добыл на болоте глухаря, а когда снова живот подвело, выбежал на него непуганый заяц-тумак и шутом заходил перед охотником.
В старательском мешке у него было пусто – только два скола алой зернистой киновари, да кубышка с самоцветами. Отдельно лежали чаша из необожженной глины и пучок самодельных жирников – свечей.
Шайтанка далеко оторвалась от горного кряжа, оттого и казалась невысокой сопкой, оглаженной с боков полярными ветрами. Вблизи Шайтанки точили земную грудь золотоносные ручьи, но старатели обходили Шайтанку стороной, и последние человечьи следы терялись в двадцати верстах к югу, где пролегала тайная тропа – Ворга Мертвых.
До гранитного креста Северьян добрался уже в сумерках восьмого дня. Все ближние подходы к горе скрывал густой еловый лес – ерник, выше по склону росли столетние серебристые березы. Как учил Данила, приготовил Северьян семь факелов из крученой бересты – три дойти до места, три – обратно и один запасной. Факелы привязал за спину и спрятал на груди кресало, после, сдвинув камень, протиснулся в узкий лаз и на коленях пополз в каменный зев, туда, где, по словам Данилы, ковром лежали золотые самородки.
Внутри горы было тепло и влажно из-за постоянной капели. Сквозь узкое жерло протиснулся Северьян в просторную подземную храмину и зажег первый факел. Огонь не тревожил спящих в расщелинах змей и летучих упырей, похожих на комки бурой паутины. До тайного места было несколько поворотов подземного хода. Просторные храмины соединялись узкими лабиринтами, и скальные ступени выше человечьего роста всякий раз круто обрывались в глубину.
Звонкая пустота внутри пещер жадно ловила живое дыхание, звук шагов и скрип камней под подошвами. В переменчивом свете проступали из каменных стен величавые лики уснувших великанов. Один за другим прогорели три факела, но крепка в таежниках бережливая жилка; березовые остья Северьян не бросал, а привычно складывал в мешок. До условленного места оставался один переход со спуском в глубину.
Правду сказал Данила! Дивные картины поплыли вокруг Северьяна: вокруг, насколько хватало света, блестел «желтый камень». Руды тоже имеют свой норов и возраст, среди них текучее золото – самое молодое и чистое, а бывает и так: блеснет старателю в полутьме пиритовый иней – и очарует игрой золотой зерни. Своды пещеры на головой Северьяна мерцали, точно покрытые драгоценной испариной, золотая влага копилась в чашах-уступах, бежала вниз густыми потеками, стыла на сколах камней тонкими сосульками, срывалась вниз густой капелью и снова тянулась вверх драгоценными столбиками с грибными шляпками на макушках. Местами хрупкое золотое кружево покрывало валуны и ползло по стенам вверх, как древесный мох. Но дивные игры подземных Богов и красота, недоступная человечьему пониманию, не тронули Северьяна. Воткнул он факел между камней и сел на каменный уступ, обхватив руками голову: золото нашел, да сына потерял, погасла его последняя надежа!
Думал, женится – опамятует! Любовь исцелит погасший разум! А только хуже все запутал… Как быть, если дикой пчелой жалит сердце молодое пламя и тело, как улей, полный ярых сот, течет медом молодых желаний? Заронился он на невестку, на красу ее непорочную, и тяга мужская медвежья зовет обнять, коснуться маковых губ, испить с них росу медвяную, укрыть от невзгод ярой силой, настоянной на травах таежных, на камешках Черного Кама.
Что делать? Уйти на дальнюю Колу или у старца Елизара Белого Голубя оскопиться чистоты ради?.. Или поближе… отыскать полынью на стремнине и там, под енисейским льдом, остудить хмельную голову? Есть и иная, тихая смерть… Кому, как не ему, опытному рудознатцу, знать-ведать про ртуть-Скарапею? Тонким жальцем вынет ласковая змейка боль из груди и подарит тихое забвение.
Все глубже в недра Шайтанки пробирался Северьян, пока не нашел сухую укромную нишу. Из остатков факелов сложил костерок, высыпал в глиняную чашу кристаллы киновари, пережег на костре и выбросил пустую окалину. На дне чаши остался густой серебристый сок. Подвижные капли свернулись змейкой, безмолвной Скарапеей. Северьян перелил живое серебро в кожаный гайтан и спрятал на груди под свадебной рубахой.
Чадя и рассыпая искры, догорел костерок… Северьян притушил его и лег на сухую плиту, завернувшись с головою в доху, чуя, как разливаются по груди ледяные ласки Скарапеи. Гремят удары сердца, как удары тяжкого молота, и колокольный звон пробивается, словно совсем рядом бьют в вечевое било, созывают народ на суд, а судить будут его, Божьего трудника Северьяна – не татя, не блудника, но паче всех грешника!
Все ближе и слышнее шум моря людского, будто в подземелье собралось народное вече. Очнулся Северьян и с удивлением осмотрелся, вроде как лунное синие рассыпается по подземелью, рисует витые колонны и зовет по галерее туда, где слышны звон и голоса.
Вошел Северьян в подземный чертог огляделся вокруг. Светло в храмине без огня: самоцветы рассыпают волшебный свет, а слюда и колчеданы точат слезы радужные, павлиньи. И полна подземная храмина люду дивного, люду незнаемого. Узрел Северьян Лесного Христа, о котором говорили, что жил он в низовьях у Кадар-горы, питаясь диким медом и семенем дягиля. Поодаль стояли седобородые наставники в белых одеждах, и плыла по храмине их песнь: «Свете Тихий, Свете Невечерний…»
