Конкордия Антарова - Две жизни
– Успокойтесь, друг, – обратился к ней И. – Никто вам больше зла не причинит. Сейчас вот приложу примочку, и к утру на вашем лице не останется никаких следов. Не смотрите с таким ужасом на свою т„тку. Не думайте, что высшее благородство заключается в том, чтобы отгораживаться от тех, кого считаем злыми или даже своими врагами. Врага надо победить; но побеждают не пассивным уходом в сторону, а активной борьбой, героическим напряжением чувств и мыслей. Нельзя прожить одар„нному человеку – тому, кто предназначен внести каплю своего творческого труда в труд всего человечества, – безмятежно, без бурь, страданий и борьбы с самим собою и окружающими. Вы входите теперь в жизнь. Если не сумеете сейчас найти в себе благородство и не выдать зло, причин„нное вам т„ткой, – то не внес„те в жизнь собственную того огромного капитала чести и сострадания, которые помогут вам создать себе и близким радостную жизнь. Не судите т„тку так, как это сделал бы судья. Подумайте о скрытых в вас самой страстях. Вспомните, как часто вы горели ненавистью к ней и е„ сынишке, хотя он-то уж никак неповинен ни в вашем горе, ни в ваших отношениях с т„тушкой. Проверьте, сколько раз вы платили т„тке ещ„ большей грубостью, как постоянно искали случая публично е„ осрамить, мысленно «посадить на место». Но ни разу не мелькнуло в вас доброе чувство, хотя к прочим вы добры, и очень добры. Молодость чутка. Представить себе весь сложный ход вещей, всю силу человеческих страстей, расставляющих на каждом шагу капканы, – вы ещ„ не в состоянии. Но понять, что сила человека не в злобе, а в доброте, в том благородстве, которое он с собой нес„т, – вы способны, потому что сердце ваше чисто и широко. Вы играете на скрипке и понимаете, ибо вы талантливы, что звуки, – как и доброта, – очаровывают и единят людей в красоте. Играя людям, чтобы звать их к прекрасному, – вы не ведаете страха. Так же точно возвращайтесь сейчас к себе без страха и сомнений. Когда сердце истинно открыто красоте, оно не знает страха и по„т дивную песнь – песнь торжествующей любви. Вы так юны и чисты, что никакой другой песни петь не может ваше сердце. Не думайте о прошлом, проживайте это сейчас со всею полнотой ваших лучших чувств, – и вы построите вокруг себя прекрасную жизнь. Но ваше «завтра» будет засорено остатками ж„лчи и горечи, которые вы вплет„те в него, если сегодня не найд„те сил раскрыть сердце в полной цельной любви, честно, без компромиссов. Ваша т„тя покинет вас, как только довез„т до дома. Она нашла себе место и будет жить с сыном в Москве. А вы ведь собираетесь переехать в Петербург… Вам уже стало лучше. Левушка довед„т вас до купе и даст вот эту микстуру, от которой вы отлично усн„те и завтра будете хороши, как роза – прибавил он, улыбаясь.
Лиза была очень удивлена. В голове е„, – и это было ясно всем, – происходила сумбурная работа; но слова И. не были брошены впустую.
– Я вас отлично понимаю. Как это ни странно, но мама часто говорит мне вещи, очень похожие на то, что говорите вы сейчас. Так что ваши слова поразили меня больше тем, что совпали с мыслями мамы, хотя и совсем иначе выраженными. Я не могу сказать, что я в восторге от этих идей. Ведь я действительно ненавижу свою т„тку и не верю ни одному е„ слову. Вы и представить себе не можете, как она умеет лгать.
– А вы разве так безупречно правдивы? – тихо спросил И.
– Нет, – ответила Лиза, покраснев до корней волос. – Нет, я далеко не правдива. Но… хотя, зачем вдаваться в дал„кое прошлое? Если вы говорите, – она сделала сильное ударение на «вы», – что она уедет, я вам верю. Это вс„, что нам нужно.
– Нет, – снова сказал И. – Это далеко не вс„, что вам нужно, чтобы быть счастливой. Вы так привыкли иметь подле живой предлог, чтобы жаловаться на свои несчастья, что создали себе привычку – вместо того, чтобы следить за собой, – следить за т„ткой, выискивая в ней причины своих бед. И не замечали, что не только она, а и вы, Лиза, были мучительницей и матери, и отцу, и т„тке… и самой себе.
При последних словах И. Лиза опустила голову.
– Это правда, – сказала она, подняв глаза на И.
И. помог ей встать, подал мне большой стакан с примочкой и маленький с каплями и предложил Лизе, опираясь на мою руку, идти спать, чтобы утро встретить вес„лой и свежей.
Было уже за полночь. С помощью т„тки я дов„л Лизу до места, подал ей капли, которые она тут же выпила, а т„тке – большой стакан с примочкой, пожелал им покойной ночи, раскланялся и вернулся к И.
Я застал его в коридоре, так как проводник стелил нам постели. Я подош„л к нему, и он сказал мне по-английски, чтобы я сейчас же ложился спать, поскольку завтра понадобятся силы, а вид у меня очень утомл„нный. Ему же надо написать два письма, и он ляжет потом.
Уже по короткому опыту я знал, что говорить о последних событиях он не станет, а утомл„н я был ужасно. Не возражая, кивнул согласно головой, залез на верхний диван и едва успел раздеться, как заснул м„ртвым сном.
Проснулся я от стука в дверь и голоса И., отвечавшего проводнику, что мы уже проснулись, благодарим за то, что он нас разбудил, и тотчас вста„м. Но когда я спустился вниз, то увидел, что постель И. была даже не примята и три письма лежали наготове, запечатанные в конверты, а сам он уже переоделся в л„гкий серый костюм.
И. попросил собрать все наши вещи, сказав, что пройд„т к Лизе, которую навещал два раза ночью. Он прибавил, что организм девушки крепок, но нервная система так слаба, что ей необходим бдительный и постоянный уход. И потому он написал матери Лизы, графине Е., письмо с подробными указаниями, как заняться лечением и воспитанием дочери.
С этими словами он вышел, я же так и остался посреди купе с открытым ртом. Много чудес перевидал я за эти дни, но чтобы И. и в самом деле оказался доктором и решился писать письмо совершенно неизвестной ему графине Е. о е„ – тоже ему мало известной – дочери, – этого уж я никак не мог взять в толк. «Где же тут такт?» – мысленно спрашивал я себя, припоминая, что говорил Флорентиец о такте и предельном внимании к людям.
Долго ли, со свойственными мне рассеянностью и способностью мигом забывать вс„ окружающее, стоял я посреди купе, – не знаю. Только внезапно дверь открылась, и я услышал вес„лый голос И.
– Да ты угробишь нас, Левушка. Надо скорее вс„ сложить, мы подъезжаем.
Я сконфузился, принялся быстро складывать вещи, но И. делал вс„ лучше и быстрее, – мне оставалось только подавать вещи. Не успели мы уложить и закрыть чемоданы, как подкатили к перрону.
В коридоре я увидел Лизу и т„тку в нарядных белых платьях и элегантных шляпках. Лиза действительно была свежа, как роза, и в глазах е„ светилась радость. Т„тка же е„ была бледна, на лице е„ разлилась скорбь, на лбу залегла поперечная морщина, тогда как вчера он был совершенно гладок; губы плотно сжаты: но, странно, – сейчас она нравилась мне гораздо больше; от е„ вчерашней плотоядности ничего не осталось. То было лицо стареющей женщины, преображенное страданием.
Я поздоровался с ними издали; у меня не было желания заглядывать ещ„ глубже в драму этих жизней. Севастополь сразу напомнил, что здесь мы сядем на пароход и снова отправимся на Восток; и я погрузился в мысли о брате и его судьбе в эту минуту.
Нарядная публика выходила из нашего вагона, и не менее нарядные люди встречали прибывших на перроне. Вес„лые возгласы, смех, объятия. И снова резанула мысль, что меня встречать некому и некого мне прижать к груди во вс„м мире, хотя в н„м миллионы людей.
И. взял меня под руку, взглянув, как мне показалось, не без укора. Через минуту мы вышли, вслед за носильщиком, на перрон, где ждала нас Лиза рядом со стариком высокого роста с небольшой седой эспаньолкой, очень красивым, гордым и элегантным.
Лиза подвела его к И. и сказала, что в вагоне упала так неловко, что разбила всю левую щ„ку и висок. И вот доктор помог ей какой-то микстурой так хорошо, что и следа от ушиба почти не осталось.
Старик, – дедушка Лизы, – перепуганный внезапной болезнью внучки, высказал признательность. Он спросил, куда мы едем, сказав, что у него есть запасной экипаж и он может довезти нас до Гурзуфа. И. поблагодарил, говоря, что мы останемся в Севастополе.
– В таком случае, разрешите моему кучеру довезти вас до лучшей гостиницы,
– сказал он, снимая шляпу.
Я видел, что И. очень этого не хотелось, но делать было нечего, – он тоже снял шляпу, поклонился и принял предложение.
ГЛАВА Х В СЕВАСТОПОЛЕ Все вместе мы вышли из здания вокзала. Старик велел нашему носильщику отыскать в целой веренице всевозможных собственных и на„мных экипажей кучера Ибрагима из Гурзуфа.
Через несколько минут подкатила отличная коляска в английской упряжке, с белыми чехлами на сиденьях и кучером в белой же ливрее с синими шнурками, высоком белом цилиндре с синей лентой. При широкой татарской физиономии Ибрагима его английское одеяние выглядело довольно комично. Я подумал, что у того, кто подбирал кучера к английской упряжке, было не много такта.
