Александра Созонова - ...Либо с мечтой о смерти
Даже просто перечислять, чем ее пытали, долго. В юности в этнографической экспедиции в Иране ее укусил скорпион. В шею, возле сонной артерии, после чего она ни дня не чувствовала себя здоровой. Там же она едва не утонула в горной речке. А в заштатном городишке на краю пустыни однажды ночью досталась на растерзание мутноглазой местной шпане, человек в восемь. Два месяца простой клиники и месяц психушки. Тело ее всё в шрамах, душа же — открытая рана. Было очень больно, что стихи не печатали (два-три в провинциальных журналах за всю жизнь) — слишком не похожи на всё пишущееся и печатающееся. После каждого отказа из издательств она проваливалась в депрессию.
Но главная мука — любовь длиной в семнадцать лет к человеку, оставившему ее после трехлетнего романа, к усталой пресытившейся знаменитости, мастеру по выпечке бестселлеров в жанре фэнтези. Ему посвящались стихи, и само желание быть изданной и прославиться питалось мечтой стать с ним, известным и маститым, вровень. Он был сердцевиной всех снов, то болезненных, то фантастических, и движущей силой большинства дневных поступков, и темой почти всех разговоров.
Она не видела его после разрыва долгих тринадцать лет. Ее письма и телефонные звонки оставались без ответа. И вдруг встретила на какой-то выставке в галерее. Бросилась к нему в счастливой надежде, но он… не узнал. Или притворился? Она шла за ним, что-то лепеча, плача, а он брезгливо отмахивался. А потом, потеряв терпение, остановился и грязно выругался. Она вернулась домой и в течение ближайших двух дней сошла с ума.
Сам момент перехода из порядка в хаос, из кристаллической решетки рассудка в бесформенное месиво паники, боли и ужаса совершился на моих глазах. (Нет, конечно, прочным ее рассудок не был и до того, Джун периодически ложилась в клинику неврозов, но неврастения и депрессия — совсем не то, что психоз.) В гостях у нее сидел знакомый юный бард из Испании (у нее была масса друзей и все значительно моложе), он угощал сухим вином и пел под гитару, и все было славно, но когда бард ушел, ее стало мутить, и она сказала, что тот подсыпал ей в бокал яд. Мы, оставшиеся, смеялись и шутили, но попрощались вскоре после барда и с неприятным осадком. На следующий день она вызвала меня к себе, срочно, и принялась уверять, что испанец отравил ее по заданию секретных служб, и ее любимого заставили порвать с ней секретные службы, так как когда-то он работал на них, а потом попытался порвать, но они не отпускают. А дальше — понеслось еще страшнее и немыслимее…
В ее возрасте, сказал психиатр, такие вещи необратимы.
Сын, бездушный балбес и наркоман, отправил ее в психушку для бедных, не пожелав тратиться. (Надо сказать, отношения у них были ужасные — еще одна пытка судьбы.) А там во время очередной истерики ей вкололи чересчур сильное средство, отчего отказали почки, и она умерла. Отмучалась. В сорок восемь лет.
За что? — нелепый вопрос, так как задать его некому.
Но все-таки! — что она делала такого страшного в прошлой жизни? Расчленяла живьем маленьких детей и кормила ими аквариумных рыбок?.. Но ведь тогда сейчас, в этой жизни, у нее были бы иные глаза. Иные стихи.
А мой первый бой-френд, мой Джеки Лири? Мне было семнадцать, и я писала о нем в дневнике: «Это Лири, это чудо лесное, болотное, полное светло-зеленого смеха…», будучи влюбленной до сумасшествия, заполненной им по самые брови. Уличный музыкант, хиппи, сказочник. Его песенки были прозрачно-цветными, как стеклышки калейдоскопа, легкими и удивительными, и сам он был удивительный, рассыпчатый, легкий, словно птичьи кости, созданные для полета.
От него я впервые услышала: «Бог есть. Стоит открыть любой учебник биологии, чтобы убедиться: Бог есть. Стоит внимательно рассмотреть бабочку или улитку». И он действительно любил их рассматривать: бабочек, улиток, маленьких крабов — внимательно и чутко, и что-то ласково рассказывал им при этом.
Джеки Лири, сказочник и балабол, жуир с соломенными волосами, душа тусовки… Ему было двадцать два, когда какие-то подонки избили его бейсбольными битами. Просто так: не понравилась песенка или внешний вид. Сломали ребра, отбили почки, проломили голову. Он выжил, но стал «овощем»: мутные глаза, слюнка из уголка рта, мычание. Уже не поет и не рассматривает бабочек. Кому помешали — из тех, вышестоящих, вершащих судьбы — его песенки, его сказки?..
«Жила-была корова, которая смеется. Всё время смеется!» — такую сказочку как-то наболтал он мне, когда я валялась в тоске и ангине, особенно мучительными в пору поздней весны.
«- А это почему, почем-м-м-у-у-у? — спрашивали у нее другие коровы.
— Но зачему, зачем-м-му-у-у?! — спрашивали быки.
— Ха-ха-ха! — смеялась в ответ корова. — И-ха-ха-ха-ха!
— Зачэ-э-э-эм? — спрашивали хором бараны.
— Захрюмпапа? — спрашивали свиньи на своем особом языке. — Это нехрюмпо! Это рох, рох, рох!..
— И-ха-ха-ха-ха! — смеялась корова, прислонясь к забору.
Просто все были такими смешными-смешными-смешными! И другие коровы, и быки, и бараны, и даже свиньи!
Посмотришь на них — и сразу начинаешь смеяться».
Среди моих хороших знакомых четверо самоубийц. Все почему-то женщины. Одна отравилась, одна повесилась, двое выбросились из окна.
Сойти с ума безвозвратно, либо покончить с собой, в сущности, одно и то же. И то и другое — капитуляция души, только во втором случае она уводит за собой и тело. И то и другое случается, когда недостает больше сил биться о прозрачную стену. Когда понимаешь окончательно, что прочность ее беспредельна.
— Бог никому не дает сверх сил, — убеждала меня, уговаривая креститься, моя воцерковленная подруга. Кажется, цитируя кого-то из апостолов.
— А как же самоубийцы?
— Они отвернулись от Бога. Они не молились ему.
— Откуда ты знаешь?!
Откуда вы знаете, праведные и пропахшие ладанам, о чем думает и кому молится человек за пару минут до последнего шага? (Правильная моя подруга ушла в монахини и стала настоятельницей монастыря в Португалии, и с ней теперь не поспоришь. Но и прежде спорить с ней было бессмысленно.) Вы же не можете оказаться внутри его вселенной, увидеть то, что видит он: полную тьму вокруг, без просвета, — ощутить, в окончательный раз, преграду, которую не сломать, не умолить, не расплавить.
Почему одна женщина, теряя единственного сына, пройдя через боль и слезы, находит утешение в группе таких же родителей, либо у алтаря? А другая, точно так же теряя такого же единственного ребенка, сходит с ума, либо долго, многие годы умирает с проклятием на губах. «А что, если Бог существует? — Тогда он садист» (цитата из фильма на эту тему). В чем разница между ними? Вторая любит свое дитя больше? Или первая больше угодна Богу, поскольку молилась и доверяла Ему?..
Спросите статистику: верующие и атеисты, романтики и люди земные — сходят с ума, кончают с собой с одинаковой частотой.
Почему один человек, отсидев в тюрьме по ложному обвинению четверть века, сохраняет на старости лет способность радоваться хорошей погоде, смешному зверьку, улыбке ребенка? А другой, внешне благополучный, талантливый, признанный, любимый друзьями и женщинами, разбивает голову об асфальт, ибо больше не может, не может.
Рок — иное название для той же стены.
Царь Эдип, чью историю мы знаем со школы, выколол себе глаза пряжкой от плаща, не столько ужаснувшись содеянному, сколько не захотев больше глядеть на мир, в котором совсем нет свободы и очень много издевки.
«Рок — не вмещенный Бог», — сказала мне старая мудрая женщина, проводящая дни в молитвах и медитациях. Пусть так. Тогда это еще и невозможность вместить Бога. Это та меловая черта, которой Бог отделил себя от чужих, нечистых, прОклятых.
Впрочем, что я! Конечно же, не Он провел эту черту, а его антипод: черное крыло, белые зрачки. Он лишь попустил. Как сочетается бесконечное милосердие с попущением злу, вопрос риторический. Попустил, поскольку счел нужным. Господь всемилостив, конечно же, а рок, меловая черта, камера пыток без права амнистии — это не к Нему.
Если допустить к себе мысль, что Бог не всемилостив, зачем и чем тогда жить? Если Он не всемилостив, нужно совершить единственное — убить себя. (Возродиться вновь в следующем воплощении, ступенью ниже, и опять убить, как можно сильнее, уничтожить, растереть в прах… и опять возродиться, и снова убить, еще и еще, и еще… пока не спустишься к самому низу эволюционной громады, не станешь бесчувственным камнем.) Если Бог не всемилостив, это может вынести только камень.
Ни один великий писатель, знаменитый философ, продвинутый гуру не ответит мне, что должен сделать человек, осознавший себя за меловой чертой. За стеной. Не посоветует, каким образом — пробить, прорвать, вырваться.
Все советы, все учения, все мудрые светлые книги написаны для тех, кто с той стороны черты. Кто не проклят.
