Андрей Буровский - Необъяснимые явления. Это было на самом деле
290 километров пробивается Енисей через систему хребтов Западного Саяна между Тувой и Хакасией. Река течет здесь в узкой долине, местами – в каньоне шириной всего 100 метров. Здесь по реке или опасно, или вообще невозможно плыть. Даже катер с мощным двигателем сносит на порогах, особенно на Большом пороге. Здесь, близ устья реки Казырсук, русло реки становится ниже на 6 метров за 320 метров порога, а скорость течения достигает 8 метров в секунду.
Плыть по реке на этом участке невозможно, а ехать по вьючной тропе вдоль реки вполне возможно. Тропа много раз отойдет от реки, поведет через каменистые, страхолюдные кручи, где рев порожистой реки почти стихнет в отдалении. Только через много километров дорога опять выведет в долину Енисея. Никакая телега, никакая арба с колесами из цельных срезов бревен не проедет по такой дороге. Есть другие тропы, поудобнее, через Аскиз и Абазу… На месте этих троп русские быстро построили дорогу, по которой можно ехать и на телеге, а после войны сделали удобную автомобильную трассу через Саянский перевал.
Но здесь – самая близкая дорога; к тому же в старину не так уж многое надо было везти древнему человеку; вполне хватало вьючных лошадей. Не зарастала эта тропа до самого последнего времени, до эпохи самолетов и грузовых автомашин, летящих по асфальту автострад.
В том месте, где могучая река пробивает наконец хребты, растекается по равнине, русские еще в XVIII веке построили село Означенное. Выше Означенного, близ современного поселка Майна, в нескольких километрах находилось старинное кладбище. Не только все обитатели Тувы и Хакасии хоронили здесь своих людей. Даже не в первую очередь они, ведь если пересекал Саяны и умирал кто-то из живущих поблизости, труп могли и увезти на родовое кладбище. Вот если путник скончался в пути, а до их родины неблизко, поневоле приходилось хоронить его в этом месте. Уйгурские могилы, тибетские, китайские, монгольские, ойротские, тангутские, сартские – вся Центральная Азия представлена здесь, на этом клочке земли, наклоненном на северо-восток, к Енисею.
У этого кладбища была особенность. Каждую ночь, ровно в полночь, на кладбище раздавался голос. Откуда он идет, было неясно. Говорил мужчина, но возраст его не взялся бы определять никто. Говорившему могло быть восемнадцать, а вполне могло быть шестьдесят. Какой-то бесплотный шелестящий голос, словно бы и не живого существа. Тихий голос бесстрастно произносил что-то вроде: «Теки мордо селла поки тева». По крайней мере, я услышал именно такие сочетания звуков.
Все местные жители прекрасно знали об этом голосе. Знали и археологи… Они всегда приводили на кладбище очередного новичка. Когда идешь в большой группе людей, не страшно. Когда первый раз меня привели в это место и раздался голос, я начал озираться – искать, кто это к нам подошел? Но были люди, сильно пугавшиеся даже в компании.
Потом приходил на это место и один: и правда становилось жутковато, когда плыли бесстрастные шелестящие слова над спящими равнинами, под нависшими громадами хребтов.
Голос записывали на магнитофон, язык пытались определить, слова понять, угадать, расшифровать… сделать понятными, одним словом. Много раз пытались определить, откуда все-таки исходит звук. Все, конечно же, безрезультатно. Никто не узнал, откуда исходил звук, на каком языке и что говорил удивительный голос. Главного уже не узнает никто и никогда, потому что кладбище затопило в 1980 году при заполнении ложа Саяно-Шушенской ГЭС. Я был в числе последних, кто еще слышал этот голос… да и то уже вода подступала к кладбищу.
Сам по себе неизвестный голос, произносящий непонятную фразу на «рыбьем языке», многим напомнил, конечно же, что-то из братьев Стругацких. Помните, Голос Пустоты из «Полдень, XXII век?». Сказка про будущее, которого не будет, одним словом:
«Есть такой любопытный эффект… Если включить бортовой приемник на автонастройку, рано или поздно он настроится на странную передачу. Раздается голос, спокойный и равнодушный, и повторяет одну и ту же фразу на рыбьем языке. Я слышал это, и многие слышали, но немногие рассказывают. Это не очень приятно вспоминать. Ведь расстояние до Земли невообразимое. Эфир пуст – даже помех нет, только слабые шорохи. И вдруг раздается этот голос…».
Так вот, я мог бы назвать археолога, который еще в начале 1960-х работал в этих местах и лично знавал Аркадия Стругацкого. Интересно претворяются сюжеты в творчестве больших писателей!
Было, кстати, там и более позднее кладбище, русское. Конечно же, оно тоже ушло под воду. Чуть позже, в 1983, я встретился в экспедиции с человеком, строившим ГЭС, с инженером. Был он сильно пьян и, скорее всего, сильно пожалел потом о сказанном… если, конечно, запомнил. Во всяком случае, утром он меня избегал, быстро собрался и уехал. А рассказ был примерно такой:
– Вот как вода пошла… Тут только до меня доперло: скоро же не будет ничего. Совсем же скроет. Сам я из… (он назвал свою деревню, которую я называть не стану) и с детства все это помню: как всадник с пикой едет, а травы все равно выше. И как хлеба всходили. И избы старые, с резьбой. Такой сейчас нету, у всех другие дела, – эту фразу инженер выговорил с особенной злобой, про дела.
– То все расчеты, работа, дела (последнее слово опять с исключительной злобой). Энтузиазм (непечатные слова). Выслужиться (непечатные слова) перед (непечатные слова). А тут вдруг и дошло. Беру я сына – он тогда в девятый класс перешел, – взял машину, и поехали.
На водохранилище вода колебалась. Поднимется, а потом снова опустится, так раза три. Все через кладбище.
Тут инженер поднял лицо и уставился мне прямо в глаза отчаянным взглядом безумца. Взгляд стал осмысленней, трезвее, человек нырнул лицом, впился губами в край кружки, уходя от неприятной памяти.
– Ну и кости везде… Идем – под каблуками хрустят. И свежие (опять торопливый глоток), и старые совсем, рассыпаются. Везде они, не получается идти, чтоб не ступать. Сын тогда и говорит: получается, по дедам-прадедам идем. Я молчу. Хочу показать могилку, где его дед и мой дед с бабушкой лежат. А найти не могу, берег изменился, все зализано. Ну ничего… Сын и опять говорит: наверное, мы и по их костям прошли, по деду Косте с бабушкой Натальей. Я молчу, потом показал… Наугад. Парень у меня умный… он понял, что я наугад показываю. Он говорит: какая разница, если их кости все равно по всему берегу и по всей реке разбросаны? Так ведь и правда…
Инженер надолго присасывается к кружке. У меня тоже возникает потребность сделать несколько жгучих глотков, хотя спасибо Тебе, Господи, почти все мои предки лежат в известных мне местах, в своих могилах. Кроме разве что родственницы, сгинувшей в Актюбинских лагерях, – эта лежит неприкаянно. А инженер продолжает:
– Что, археолог, на прошлое вас, козлов, тянет?!
Он уже опять совсем пьян, еле ворочает языком, дико сверкают глаза.
– А насчет будущего не думал? А? Так вот, – говорит он вдруг трезво и внятно, – нет у нас будущего. Нет. По костям дедов-прадедов…
Инженер не кончает фразы, мягко сползает под стол.
Поэтому я всякий раз и говорил об этом кладбище: оно было. Только было кладбище, а сейчас его нет. Кладбище сейчас под слоем воды в сорок метров; загадочный голос больше никто никогда не услышит. Хорошо, если остались магнитофонные записи.
Гора
Еще на юге Хакасии есть гора, на которую нельзя попасть. Хакасия – не такая уж большая страна, какую гору ни назови, совсем нетрудно на нее подняться и уличить – это же совсем не та гора!
Поэтому называют разные горы. Если ты возразишь: «Я же на ней стоял!», тебе легко объяснят: ну, значит, не эта, другая. Поэтому я не могу точно сказать, о какой горе идет речь, и не уверен, что такая гора вообще существует.
Тем более что рассказывали мне эту легенду городские интеллигенты, а вовсе не местные жители, хорошо знакомые с горой.
Легенда же такова: когда-то враги напали на Хакасию. Кто эти враги, мне тоже выяснить не удалось: гунны это были, кыргызы или уйгуры. «Враги», и все тут! Вражеское войско перешло горы и перед решительной битвой расположилось на горе, чтобы завтра начать решительную часть нашествия, ударить по самой Хакасии.
Но тут вмешалась сама земля, помогающая тем, кто на ней живет. Сколько бы враги ни скакали с горы, они не могли отойти далеко от вершины. Сколько бы защитники страны сами ни скакали на врагов, они тоже не могли к ним подойти. Так вражеское войско и осталось навсегда на горе; враги съели своих лошадей, съели все, что смогли, и погибли. Так их кости и все, что враги принесли с собой, лежит до сих пор. Но попасть туда нельзя, потому что на гору с тех пор невозможно подняться. Можно идти часами, сутками, хоть несколько недель. Гору будет прекрасно видно, но на нее нельзя ни прийти, ни приехать.
Этот сюжет тоже отлично известен Стругацким, но использован безо всякого патриотического пафоса, тем более что патриотизм же, «как известно» «всем интеллигентным людям», – «последнее прибежище подонка». Ну вот, в это прибежище братья Стругацкие отнюдь не стремились, патриотизмом не страдали. Сюжет этот они использовали в «Сказке о тройке» – помните, пасечник Филофей? Который остался в своем доме в компании белой козы, но к которому никак нельзя приехать? Как я уже говорил, многие сюжеты сибирских мифов были прекрасно известны Стругацким. Другое дело, что сами Стругацкие никогда об этом не упоминали ни полсловом.
