Олег Гор - Просветленные не ходят на работу
– Зубную щетку и пасту можешь оставить, – сказал монах, вынимая названные предметы из кармана. – И еще бритву с кремом. Остальное пока будет храниться у меня.
Удивительно, но в этот момент я ощутил не раздражение по поводу того, что меня лишают практически всего, а горячую благодарность за то, что мне позволили оставить хоть что-то!
Завтрака обитателям вата Тхам Пу не полагалось, а на обед я получил тот же рис с овощами. Мне выделили старую деревянную миску, и на этот раз я помыл свою посуду сам, вместе с двумя монахами помоложе спустившись к Меконгу, да еще и помог им отскрести кастрюлю.
Попытка затеять разговор успеха не имела – то ли служители Будды и в самом деле не знали английского вообще, то ли брат Пон запретил им общаться со мной, но в любом случае они лишь улыбались и разводили руками.
Я же по-тайски мог произнести лишь несколько слов.
Но все это, как и скудная трапеза, меня не расстроило, поскольку, избавившись от вещей, я пребывал в неожиданно благодушном настроении. Проблемы, одолевавшие меня последнее время, отступили на приличное расстояние, остался только я сам, почти не имеющий к ним отношения.
– Пойдем, – сказал брат Пон, когда мы вернулись с реки. – Займемся делом.
Я приободрился, думая, что сейчас меня начнут учить медитации.
– Вон там, в сарае, ты найдешь лопату, – продолжил монах, и эта фраза опустила меня с небес на землю.
Лопата? Но зачем?
Ответ на этот вопрос я получил быстрее, чем хотелось бы.
Мы оставили храм за спиной и углубились в джунгли, но лишь для того, чтобы остановиться у дерева, что выглядело бы высохшим, если бы не небольшой пучок зеленых листьев на верхушке.
А так ничего особенного – серая морщинистая кора, ствол толщиной в руку, высотой метров в пять.
– Ты должен его выкорчевать, – сказал брат Пон.
– Зачем? – спросил я, ощущая разочарование и недовольство.
Ждал медитаций и великих истин, а вместо них подсунули скучную и тяжелую работу.
– Потом узнаешь. И надо справиться до заката, иначе толку не будет.
И он уселся чуть в сторонке, скрестил ноги и положил руки на колени.
Ну а я принялся за дело.
Земля оказалась мягкой, лопата, несмотря на помятый вид, острой, и я воспрянул духом. Прокопал вокруг дерева канаву и принялся ее углублять, насвистывая засевшую в голове мелодию к песне Земфиры.
Но вскоре стало ясно, что не все так просто.
Зловредное дерево обладало громадным количеством корней, узловатых и прочных, каких не разорвать руками, и даже лопатой разрубить получалось не с первого раза…
Солнце палило через кроны, и я быстро вспотел.
Лишенную волос голову жгло, непривычная одежда сковывала движения, мешала. Пыль и грязь оседали на лице, залезали в глаза, и те чесались все сильнее и сильнее. Хотелось пить, но воды мы с собой не захватили, и пересохшая гортань все более напоминала наждак.
– Чувствуешь ли ты жажду? – неожиданно спросил брат Пон.
– Да, – радостно отозвался я.
Да, вот сейчас он сотворит чудо и вытащит из-под одежды флягу…
– Это хорошо, – в голосе монаха было лишь удовлетворение и ни следа жалости. – Жажда – это то, что заставляет нас меняться, вынуждает нас двигаться, без нее мы были бы самодовольными ленивыми животными…
Я кивнул и еще более ожесточенно заработал лопатой.
Вскоре на ладонях у меня появились мозоли, а сандалии натерли ноги в нескольких местах. На запах моего пота из зарослей явились комары и с радостным зудением ринулись в атаку.
Яма под деревом достигла такого размера, что в ней поместилось бы трое пехотинцев, тайских, по крайней мере, но корни не заканчивались, а моя попытка выдрать мерзкое растение, дергая за ствол, ни к чему не привела. Я только сорвал одну из мозолей и вынужден был сунуть руку в рот, чтобы унять боль.
Кинул гневный взгляд на брата Пона… неужто он не видит, как мне фигово?
Но монах выглядел невозмутимым.
– Ты и это дерево очень похожи, – подал он голос, когда я снова взялся за лопату и едва не заехал острием себе по ноге: еще пара сантиметров, и я остался бы без большого пальца на левой.
– Чем же?
Но брат Пон промолчал.
В один момент я вынужден был встать на колени и рубить лопатой почти горизонтально, чтобы добраться до корней, уходивших прямо вниз. Затем удалось повалить дерево набок, и дело пошло веселее, да и солнце понемногу начало клониться к закату, и жара спала.
Когда последний корень лопнул с мерзким хрустом, у меня от усталости тряслись руки, голова кружилась от горького запаха древесины, и больше всего хотелось с проклятием отшвырнуть лопату прочь.
– Молодец, ты справился, – сказал брат Пон. – А теперь садись и слушай.
Я буквально рухнул наземь, мелькнула мысль, что, умирая от усталости, вряд ли сумею понять хоть что-то.
– Ты и это дерево – похожи, – повторил монах. – Обычный человек устроен так: ствол и сотни корней-привязанностей, толстых и тонких, хорошо заметных и едва различимых. Таких, которые он осознает как пороки, и других, которые считает безобидными привычками. Меж тем именно они мешают ему жить, не дают шанса сдвинуться с места. Чтобы изменить свою жизнь, необходимо перерубить их все.
– Но дерево без корней погибнет… – возразил я.
– Конечно, – брат Пон улыбался. – Но его существование не прекратится совсем. Сущность, известная нам как «дерево», станет чем-то иным… То же самое и с человеком… Не смерть ждет того, кто уничтожит свои привязанности, а лишь другой способ жизни, куда более вольной и легкой.
Идея выглядела заманчивой… обрубить «корни», полететь…
Но возможно ли такое? И сколько времени это займет?
Если их тысячи и нужно уничтожить каждую… десять, пятьдесят лет?
– Самый толстый корень-привязанность, из которого растут сотни других, – склонность лелеять свое невежество, отсутствие знания, – настойчиво продолжил брат Пон, не давая мне слишком углубиться в сомнения.
– Но знаний у меня более чем достаточно! – не выдержал я. – Высшее образование! Институт и…
– …и помогло тебе образование, – перебил монах, – когда дошло до реальной жизни? Да, почти любой западный человек таскает с собой ворох сведений о всякой всячине, и что с них толку, если они не делают его свободнее, сильнее, счастливее? Или я неправ? Вспомни!
Ну да, профессора, которых уличный мошенник облапошит на раз-два, несмотря на все их научные степени. Гордящиеся умом и кругозором всезнайки, поступающие как идиоты, во вред себе, неспособные контролировать себя даже в мелочах, тратящие жизнь на мелочные доказательства мощи собственного интеллекта.
– Я не хочу сказать, что наука и образование – это плохо, – мягко сказал брат Пон. – Надо лишь понимать, что они не дают истинного знания, не помогают использовать эту жизнь правильным образом.
– И самое тяжкое невежество – вера в то, что твой ограниченный разум постиг все, – продолжил он. – Человек, живущий по такому принципу, добровольно заключает себя в клетку и выкидывает ключ. И в этой жизни с ним уже ничего нельзя поделать. Совсем.
Я встрепенулся:
– А жизней у каждого много?
– О них мы поговорим в другой раз, – брат Пон поднялся одним движением. – Достаточно на сегодня.
– Но зачем было все это? – спросил я, указав на выкорчеванное дерево. – Нельзя… Нельзя было просто объяснить?
– А ты бы стал слушать? – улыбка на его физиономии сияла детская, проказливая. – Слова мало чего стоят, если не подкреплены делами и опытом, и я дал тебе такой опыт, который ты никогда не забудешь.
Тут он не ошибся…
Сорванные мозоли, натруженная спина, бедра и икры, болевшие так, что я с трудом смог встать. Обгоревшая, судя по саднящей коже, голова, зуд от комариных укусов и пересохшая от жажды глотка…
Такого опыта не получишь в офисе или даже когда работаешь на удаленке, прямиком с пляжа, посасывая через соломинку ледяной коктейль и лениво поглядывая на девчонок в бикини.
Да, если и все прочие «уроки» будут обставлены таким образом, то я просто не выдержу, дам дуба через пару недель или сбегу ночью потемнее, выкрав предварительно свои вещи…
– Собирайся, идем в деревню, – сказал брат Пон, заглянув под навес, где я медитировал над своими корнями-привязанностями.
Вчера вечером монах велел мне хорошенько подумать над ними, разобраться, на что я трачу свою жизнь, каким образом разбазариваю драгоценное время. Приказал составить перечень вещей, которым я предаюсь по своей воле, считая их источником удовольствия, нормой или социальным долгом.
По всему выходило, что я много лет не просто занимался ерундой, так еще и давал этой ерунде власть над собой.
Хотелось высечь себя хорошенько за то, на что я убил почти четыре десятилетия!
– Да, – отозвался я, поднимаясь.
– Не стоит отдаваться в руки печали, – брат Пон, как обычно, хорошо понимал, что творится у меня на душе. – Итогом размышлений должны быть не сожаления, а радость и готовность действовать.
