Автор неизвестен - Мистики и маги Тибета.
Множество семей мечтают посадить одного из своих сыновей на трон усопшего ламы. Родителям юного тюльку часто разрешают жить в монастыре, пока он еще нуждается в материнском уходе и заботах. Со временем им предоставляют комфортабельные жилища на монастырских угодьях, но за пределами монастыря, и снабжают в изобилии всем необходимым для беззаботного и приятного существования. Если в монастыре нет жилища, специально предназначенного для родителей великого тюльку или же дело касается тюльку, не являющегося главой гомпа, отец и мать ребенка-избранника остаются на родине и получают богатое содержание до конца своих дней. Близкое родство даже с самым незначительным из тюльку всегда достаточно выгодно, чтобы возбудить алчность в сердце какого угодно тибетца. Поэтому вокруг права наследования тюльку плетутся многочисленные интриги, а среди воинственного населения Кхама и северной границы разгоревшиеся страсти часто бывают причиной кровопролитных столкновений. Из конца в конец по всему Тибету разносятся бесчисленные легенды о маленьких тюльку, доказывающих подлинность своего происхождения рассказами о прежней жизни. В этих рассказах мы находим обычную для Тибета смесь комического, суеверия, хитрости с действительно ошеломляющими фактами. Я могла бы сообщить десятки подобных историй, но предпочитаю ограничиться двумя событиями, так как мне довелось принимать в них некоторое участие лично.
Рядом с дворцом ламы-тюльку Пегиай, у которого я жила в Кум-Буме, находилось жилище другого тюльку по имени Агнай-Тсанг (не следует его путать с великим Агхиа Тсангом, главой Кум-Бума, о котором говорилось выше). После смерти последнего Агнай-Тсанга прошло уже семь лет, а его воплощения все еще не удавалось найти. Не думаю, что это обстоятельство слишком удручало его домоправителя. Он бесконтрольно распоряжался всем имуществом покойного ламы, причем его собственное состояние, по-видимому, переживало период приятного процветания. Во время очередной коммерческой поездки интендант ламы завернул отдохнуть и утолить жажду на одну из ферм. Пока хозяйка готовила чай, он достал из-за пазухи табакерку из нефрита и уже собирался угоститься понюшкой, как вдруг игравший до этого в углу кухни мальчуган помешал ему, положив ручонку на табакерку и спросив с укором:
– Почему у тебя моя табакерка?
Управляющий остолбенел. Драгоценная табакерка действительно ему не принадлежала. Это была табакерка покойного Агнай-Тсанга. Может быть, он и не собирался совсем ее присвоить, но все-таки она была у него в кармане и он постоянно ею пользовался. Он стоял в смущении, дрожа перед устремленным на него суровым угрожающим взглядом мальчика: лицо малыша вдруг изменилось, утратив все ребяческие черты.
– Сейчас же отдай, – приказал он, – это моя табакерка. Преисполненный раскаяния, перепуганный монах рухнул к ногам
своего перевоплощенного повелителя. Через несколько дней я наблюдала, как мальчика с чрезвычайной пышностью препровождали в принадлежавшее ему жилище. На нем было одеяние из золотой парчи, а ехал он на великолепном пони черной масти, которого управляющий вел под уздцы. Когда шествие вошло за дворцовую ограду, мальчик сделал следующее замечание:
– Почему, – спросил он, – мы поворачиваем налево? Во второй двор нужно ехать через ворота направо.
И действительно, после смерти ламы по какой-то причине ворота справа заложили и проделали взамен другие слева. Это новое доказательство подлинности избранника повергло монахов в восхищение. Юного ламу провели в его личные покои, где был сервирован чай. Мальчик, сидя на большой груде подушек, посмотрел на стоявшую перед ним нефритовую чашку с блюдцем из позолоченного серебра и украшенную бирюзой крышку.
– Дайте мне большую фарфоровую чашку, – приказал он и подробно описал чашку из китайского фарфора, не забыв и украшавший ее рисунок. Никто такой чашки не видел. Управляющий и монахи старались почтительно убедить молодого ламу, что в доме подобной чашки нет. Как раз в этот момент, пользуясь дружескими отношениями с управляющим, я вошла в зал. Я уже слышала о приключении с табакеркой и мне хотелось поближе посмотреть на моего необыкновенного маленького соседа. По тибетскому обычаю я поднесла новому ламе шелковый шарф и несколько других подарков. Он принял их, мило улыбаясь, но с озабоченным видом, продолжая думать о своей чашке.
– Ищите лучше и найдете, – уверял он.
И вдруг словно мгновенная вспышка озарила его память, и он добавил несколько подробностей о сундуке, выкрашенном в такой-то цвет, который находится на таком-то месте, в такой-то комнате, где хранятся вещи, употребляемые только изредка. Монахи вкратце объяснили мне, о чем шла речь, и желая посмотреть, что же будет дальше, я осталась в комнате тюльку. Не прошло и получаса, как чашку вместе с блюдечком и крышкой обнаружили в коробке на дне описанного мальчиком сундука.
– Я и не подозревал о существовании такой чашки, – уверял меня потом управляющий. – Должно быть, сам лама или мой предшественник положили ее в этот сундук. В нем больше ничего ценного не было, и туда уже несколько лет никто не заглядывал.
Другой тюльку объявился при еще более фантастических обстоятельствах. Это событие произошло на бедном постоялом дворе в маленькой деревушке недалеко от Анси (в Гоби). Тропы, ведущие из Монголии в Тибет, пересекают здесь очень длинный путь из Пекина в Россию. Поэтому меня не удивило, но раздосадовало, когда, прибыв на закате солнца на постоялый двор, мы обнаружили, что он занят монгольским караваном. Путники, очевидно, были взволнованы каким-то чрезвычайным происшествием, однако при виде монашеских одеяний на мне и Ионгдене, вообще свойственная монголам учтивость стала особенно подчеркнутой. Они потеснились, освободив для нас и наших слуг одну комнату и нашли место для лошадей в конюшне. Пока мы с сыном медлили, рассматривая лежащих во дворе верблюдов, дверь одной из комнат отворилась и показался высокий молодой человек приятной наружности, одетый в бедное тибетское платье. Он остановился на пороге и спросил, не тибетцы ли мы. Мы ответили утвердительно. Тогда за молодым человеком показался пожилой лама. По богатому одеянию мы узнали в нем начальника каравана. Он тоже заговорил с нами по-тибетски. Как всегда бывает при подобных встречах, произошел обмен вопросами и ответами откуда и куда мы держим путь. Лама сообщил, что они предполагали идти в Лхасу через Сутшу зимним путем, но теперь, поскольку путешествие стало бесполезным, он возвращается в Монголию. Занятые во дворе слуги выразили одобрение словам ламы глубокомысленным покачиванием головы. Я недоумевала, что заставило этих людей изменить планы? Но так как лама вернулся к себе, было бы невежливым следовать за ним и просить разъяснений. Позже вечером монголы, уже получившие исчерпывающие сведения о нашем караване от слуг, пригласили нас выпить с ними чаю, и я узнала все.
Красивый молодой человек был родом из отдаленной провинции Нгари на юго-западе Тибета. Он казался немного одержимым. По крайней мере, такое впечатление он произвел бы на европейца, но… мы были в Азии. С самого раннего детства Мигьюра – так его звали – преследовала странная уверенность, что он находится не там, где ему следует быть. Он чувствовал себя чужестранцем в своей деревне, чужим в своей семье… Во сне он видел пейзажи, каких в Нгари не существовало: песчаные пустыни, круглый войлочный шатер, небольшой монастырь на холме. Даже в состоянии бодрствования ему являлись все те же заветные образы, заслоняя окружавшие его реальные предметы, постоянно создавая вокруг него миражи. Мальчику еще не было и четырнадцати лет, когда, повинуясь непреодолимому желанию увидеть свои сны наяву, он убежал из дома. С тех пор он вел жизнь бродяги, нанимаясь время от времени по дороге в батраки, чтобы заработать на кусок хлеба, но чаще всего нищенствовал, не в силах справиться с возбуждением и осесть где-нибудь в определенном месте. Сейчас он возвращался из Арика, расположенного на севере пустыни трав. Он брел все вперед, как всегда без определенной цели, и опередив нас на несколько часов, дошел до постоялого двора, где расположился на отдых караван. Юноша заметил во дворе верблюдов. Сам не зная зачем, он переступил порог и очутился перед старым ламой, и тогда – словно молния прорезала тьму – воспоминание осветило в его памяти давно минувшие события. Он увидел этого самого ламу молодым человеком – своим учеником, а себя в образе престарелого ламы. Оба ехали по этой же дороге, возвращаясь из длительного паломничества по святым местам Тибета домой, в свой монастырь на холме. Все это он напомнил начальнику каравана, приводя мельчайшие подробности их жизни в далеком монастыре и множество других деталей.
Целью путешествия было намерение просить Далай-ламу указать им способ разыскать тюльку, главу их монастыря. Престол его пустовал уже свыше двадцати лет, несмотря на все старания найти перевоплотившегося ламу. Эти наивные люди готовы были верить, что всеведущий Далай-лама, зная об их намерении и по великой своей благости, устроил им встречу с возрожденным ламой. Бродягу из Нгари немедленно подвергли обычному испытанию. Он выдержал его с честью, сразу, точно и уверенно вынув из мешка с перемешанными в нем предметами принадлежавшие покойнику-ламе вещи. Монголы не испытывали ни малейшего сомнения в подлинности их вновь обретенного тюльку.
