Татьяна Калистратова - Темная сторона России
— Да куда вернулась-то? В чукчин дом, что ли, жить, олешков пасти? — Я махом опрокинула в себя «тундровый бальзам». Он оказался ароматным, чуть горьковатым и очень забористым. Дыхание сбилось и замерло на добрую минуту, на глаза навернулись крупные слезы.
— На, занюхай, — заботливо посоветовал «шаман или не шаман» и протянул кусочек лепешки. — Теперь отдышись немного. Полегчало? Тогда — закусывай! А вернешься. — Он пожевал губами. — Куда надо, туда и вернешься.
Смахнув с ресниц слезинки, я внимательно оглядела накрытый «стол». Прямо перед шаманом стояла глубокая глиняная миска, почти до краев наполненная какой-то темной жидкостью. Рядом с миской лежала дощечка, на которой были аккуратно разложены толстые куски полусырого мяса и тонко наструганное сало, только не привычное белое, а желтоватое.
— Кушай-кушай. Это все свежее. Мясо — это оленина недавнего убоя. А в глиняные плошки налита свежая оленья кровь. Она чуть-чуть солоноватая. Ну а сало — это мишка с нами поделился. Начинай с него, однако. Бери ломтик, обмакивай его в кровь и кушай. Почувствуй его вкус. Ну, как оно? Вкусно?
— Нет, — давясь угощением, ответила я. — Но есть можно.
По вкусу мишкин жир немного напоминал обычное свиное сало, только старое. Фу!
— Следующий ломтик бери! Наливай-ка по второму разу. Чтобы медвежье сало не застряло случайно в глотке.
После третьего стаканчика «бальзама» дошла очередь и до парной оленины. «Шаман или не шаман», подавая пример, взял большой кусок мяса, поднес его ко рту и крепко ухватил зубами за край, после чего лезвием ножа, зажатого в ладони правой руки, ловко провел по мясу — рядом с собственными губами! — отрезая нужную часть.
«Что ж, и мы так попробуем! — решила я, доставая из голеностопного чехла охотничий нож. — Вдруг да получится.»
Маленькие кусочки полусырой оленины неожиданно таяли во рту. Мясо есть было гораздо легче, чем сало с кровью. Наверное, оттого, что в ресторанах я обычно прошу стейк с кровью, а не средней прожарки.
— М-да, братцы, как же вы так в это время олешка-то забили? — тихонько проговорила я.
— Ты назвала нас братьями? Правильно. Все люди, обладающие такими талисманами, — братья и сестры. Они чуют друг друга издалека. Медвежье сало я выменял вчера у охотников, а олешек сам согласился на то, чтоб стать жертвой для тебя. Наполняй чарочки. Не спи, еще успеешь, — он склонился над рюкзаком. — Сейчас попробуем оленьи почки и печенку. Свежие, вкусные. Их надо употреблять, тоже обмакивая в кровь, однако. Ага, вот же она, фляжка с кровушкой.
В какой-то момент — после пятой-шестой порции «тундрового бальзама» — я поняла, что засыпаю. А медальон, висевший на груди, стал очень теплым.
«Надо взбодриться. — вяло ползли мысли. — Не время сейчас. впадать в сладкую дрёму.»
Подумала — и заснула.
Проснулась уже ночью, сидя все на том же березовом чурбаке. Уже близился рассвет, горизонт теплился робкой улыбкой.
Метрах в пяти по-прежнему горел большой и жаркий костер, и около него, внимательно вглядываясь в ночное небо — вернее, в его темно-бордовый западный край, — застыл шаман.
Он был облачен в широкий меховой малахай до самой земли, щедро украшенный разноцветными камушками, косточками и блестящими монетками. На голове красовалась аккуратная песцовая шапочка с пышным хвостом. Лицо пожилого саама было украшено темными и бурыми знаками — непонятными и странными.
Несколько раз ударив в бубен, шаман резко прокричал какие-то гортанные фразы. И как будто небеса услышали его призыв: от темной линии горизонта до тусклого ковша Большой Медведицы вдруг протянулись неровные и изломанные светло-зеленые полосы, и сверкнула молния.
Через несколько мгновений полосы начали причудливо изгибаться, меняясь и переливаясь зеленью. Постепенно вся западная часть небосклона окрасилась в самые невероятные, но удивительные нежно-зеленые оттенки. Лучи северного сияния горели, словно в такт ударам бубна расширяясь, сужаясь, скрещиваясь.
Шаман закружился в танце, полном резких и угловатых движений, запел — на непонятном, древнем языке — то тягуче, то животно-рвано, то торопливо тявкающе и лающе. Порой в песне проскальзывали то просительные и жалостливые нотки, почти скуление, то яростно-гневное рычание зверя.
Удары в бубен становились чаще и громче, шаман, обойдя несколько раз вокруг пламени костра, стал по широкой дуге приближаться. Вот его сутулая и неуклюжая фигура полностью заслонила собой отчаянно-пляшущие Тени Огня. И я увидела глаза шамана — черные, бездонные, отрешенные ивтоже время безумно-тревожные.
Шаман сделал два шага в сторону. Опять перед моим затуманенным взором оказались разноцветные бегущие полосы, переливавшиеся самыми нереальными оттенками.
Сколько длилось это безумие? Может, час, может — гораздо дольше. Я уже перестала ориентироваться во времени и пространстве.
По лицу шамана текли тоненькие ручейки пота, его движения все убыстрялись и убыстрялись, бубен гудел уже одной нескончаемо-тоскливой нотой. Тени Огня — казалось, вслед за ним — заметались с невероятной скоростью по небу, изгибаясь уже совершенно бешено.
Вдруг я ощутила: по позвоночнику скользко-плавно проползла-прокатилась горячая, бесконечно болезненная и одновременно приятная волна, и нестерпимо закололо в солнечном сплетении, а голова стала ясной и пустой. Стало легко и невероятно радостно. Душа, проснувшись, тоненько звенела и будто бы улетала — в блаженную даль. И через какое-то время — может, минут через десять, а может, через час — я вспомнила всё. Или — почти всё.
Я сидела перед каким-то очень важным воином, а он говорил со мной на китайском языке. Я понимала, что я — пастух этой деревни, и воины пришли собрать неурочные сборы, которые придумал император. Но я также понимала, что если мы отдадим рис и животных, то деревня умрет от голода.
— Я воин, а не палач. Я — мастер меча, — сказал мне воин. — Ия не хочу этой резни. С нами тигры, и, чтобы выполнить волю императора, я спущу их на людей деревни. Крестьяне не устоят против них и моих вооруженных воинов, но не дело воину бить пастухов и землепашцев. Сложите оружие, выплатите сбор.
— Ты великий воин и великодушный человек, Сен Хой, — услышала я собственные слова на китайском. — Хотел бы я, чтобы ты был императором, но Предвечный решил все иначе. Видят боги, я тоже не хочу этой резни, однако император не оставляет нам выбора. Если мы выплатим сбор сейчас, то зимой помрем от голода. Мы сможем постоять за себя. Так не лучше ли поступить именно так, когда есть еще надежда, что, может быть, хоть нашим детям останется что-то, чтобы они смогли пережить эту зиму.
Мастер меча надолго задумался. Помочь упрямым землепашцам он не мог, воспротивиться воле императора — тоже.
— Что ж, пастух, видимо, другого пути у нас нет, — сказал наконец он.
Пастух — то есть я — кивнул, встал и, попрощавшись, ушел.
На следующий день Сен Хой повел свой отряд на деревню, где собрались непокорные.
Против них вышли крестьяне, вооруженные кто чем, а многие вообще были безоружные. Впереди них шел я — пастух Ван, сжимая в руках железную палку, которой обычно погонял упрямых животных.
Когда они встретились, Сен Хой сказал снова:
— В последний раз предлагаю вам покориться.
Восставшие отказались. Тогда Сен Хой обнажил свой меч. Его воины последовали примеру предводителя.
Первым же ударом мастер меча сразил двоих. Вторым — одного. Потом — еще двоих.
Люди умирали покорно, и взгляд Сен Хоя был тяжел и хмур.
А пастух Ван — я - затянул какую-то песню.
И мастер меча увидел, как тигры, приученные терзать безоружных крестьян, рвутся с ошейников и нападают на его воинов. Их как будто охватило безумие. Они рвали на куски и полосовали когтями только императорских бойцов. В сторону же крестьян, обычной и желанной добычи, даже не смотрели. И вот перед Сен Хоем оказался сам пастух Ван.
— Сдавайся, пастух, сейчас воины перебьют тигров и примутся за вас! — почти в отчаянии сказал Сен Хой.
Я, или все же Ван, в ответ лишь отрицательно качнул головой.
Тогда мастер меча занес клинок и ударил. Но не успела его рука опуститься даже наполовину, как огромный белый тигр метнулся в яростном прыжке и повалил мастера меча на землю. Ван что-то сказал зверю на непонятном языке, и тот, рыкнув еще раз, отошел в сторону. Все же когти тигра пропороли доспех, и Сен Хой, мастер меча, упал, смертельно раненный, наземь.
Я опустился рядом с Сен Хоем на колени.
— Как тебе удалось это, пастух? — спросил мастер меча, выплюнув кровь.
Я молча вытащил что-то из-за пазухи и раскрыл его перед лицом мастера.
— Повелитель зверей и жизни, — неверяще выдохнул он. — Но ведь император собрал у себя все медальоны! Значит, ты — последний?
