Джон Данн - Эксперимент со временем
Тем самым он предлагаем нам для рассмотрения две группы моментов — те, которые накладываются, и те, которые находятся в «прошлой» части временного измерения.
От себя лично должен добавить, что «наложенные» моменты бергсоновской «чистой длительности» свидетельствуют о допущении им существования времени, охватывающего время, — времени, настойчиво заявляющем о себе при любой попытке провести временной анализ. На нарастание его нарастающего «прошлого» затрачивается время. Но создается впечатление, будто Бергсон, не склонный признавать такую серию времен и под влиянием своих предыдущих рассуждений не желающий уступить даже дюйма протяженности какому бы то ни было времени, вынужден искать прибежище в идее «наложения».
Профессор Н. Wildon Сагг(см. р. 14, «The Philosophy of Change»), похоже, излагает ту же теорию Бергсона, но в несколько ином свете, называя «памятью» изображенный на рис. 3 элемент, который нарастает в виде цепочки прошлых событий. При этом оказывается, что воспоминание — это скачок сознания назад, в измерение «памяти». Именно эта теория, по-видимому, заставляет Бергсона уделять так много времени мужественной, но довольно неудачной атаке на общепринятое физиологическое представление о памяти. Однако рис. 3 подходит также и для иллюстрации идеи Уилдона Карра. Надо лишь заменить букву Т в указателе измерений на букву М, обозначающую «память», а движущуюся линию АВ переименовать в DD, обозначающую бергсоновскую «чистую длительность».
Но в любом случае график достоин осуждения по уже известной причине: в дополнение к протяженности в четвертом измерении там вводится совершенно ненужная гипотеза о постоянном творении из ничего, и делается это за счет не упрощения, а дальнейшего усложнения переменного движения.
Примечательно отношение Бергсона к будущим событиям. В его схеме, как и на рис. 3, они просто не существуют ни в какой форме. На этом и основан его аргумент в пользу свободы воли.
ЧАСТЬ V
ГЛАВА XX
«Серия» — это совокупность индивидуально отличимых объектов, которые расположены или считаются расположенными в последовательности, определяемой каким-либо верифицируемым законом. Компоненты серии — индивидуально отличимые объекты — называются ее «членами».
Природа членов, рассматриваемых вне зависимости от их положения в серии, малосущественна для математика. Ему безразлично, будут ли членами горошины в стручке, колебания маятника, борозды и гребни на вспаханном поле или напряжения вдоль консольной балки. Его интересует отношение между ними — отношение, которое связывает каждый член с последующим и выявляет закон, скрепляющий их всех в некую упорядоченную протяженность.
Это специфическое отношение может влиять, а может и не влиять на значения самих членов. Тот факт, что горошина находится в одном ряду с другими, ей подобными, не оказывает, насколько мне известно, серьезного влияния на ее сущностную значимость. Однако при каждом новом отклонении маятника его размах зависит от предыдущего отклонения. А величины напряжений в любом месте консольной балки, вызванных приложенной к ее концу нагрузкой, зависят от конкретного отношения, связующего отдельные составляющие системы. (Например, для простейшей балки значения сил, направленных вертикально и диагонально, образуют серию равных членов; тогда как значения сил, направленных горизонтально, образуют серию членов, расположенных в арифметической прогрессии.)
У первого члена серии указанное отношение отсутствует с одного края, но и у этой односторонности есть свой практический смысл. Так, первое отклонение маятника не определяется предыдущим отклонением, но вызывается внешней силой. Первая борозда на вспаханном участке отличается по сечению от всех других. А силы, действующие на конечные члены консольной балки, уравновешены не за счет давлений и натяжений в ее составляющих, а за счет приложенной к ее концам внешней нагрузки.
Ранее мы убедились, что если время идет, растет, накапливается, затрачивается — одним словом, выделяет все что угодно, но только не стоит неизменно и неподвижно перед взором фиксированного во времени наблюдателя, значит, должно существовать второе время, которое отмеряет активность первого времени (или в первом времени), а также третье время, отсчитывающее второе время, и так до бесконечности, образуя серию. Любой философ, лицом к лицу столкнувшийся с назойливой, неумолимой вереницей времен, вероятно, тут же приступил бы к тщательному и систематическому изучению природы этой серии, желая установить, (а) каковы ее действительные компоненты и (б) имеет ли сериализм хоть какую-нибудь ценность. Ибо вовсе не исключено, что в нем нет ровным счетом ничего стоящего. Однако люди, всю свою жизнь ищущие простое объяснение Вселенной, непременно попытались бы любой ценой избежать мысли о том, что природа одного из их основополагающих принципов — столь близкого к искомому ими «ничто» — может оказаться серийной. Они, понятное дело, остановились бы и огляделись вокруг в надежде найти более короткий путь. Но кто-то же должен положить конец этой задержке. Впрочем, стоять в течение двадцати двух веков, взирая на абсолютно свободный путь, необязательно противоречит признанным традициям философской методологии. Но было бы вчуже жаль, если бы кто-то отважился на подобный шаг только потому, что ошибочно принял этот достойный уважения круговой обзор за банальную дремоту.
ГЛАВА XXI
Приступаем ли мы к анализу серийного времени по велению логики или из-за стремления узнать, в какую страну приведет нас избранный путь, мы в любом случае должны понимать: если мы обнаружим нечто, еще не явленное в первом, обыкновенном, общепризнанном члене серии, то это «нечто» будет находиться вне сферы компетенции любой философии, развившейся на основе концепции одномерного времени, иначе говоря, окажется совершенно чуждым нашим теперешним представлениям о существовании. Следовательно, мы не имеем права останавливаться только потому, что натолкнулись на нечто новое — ведь именно его мы и собираемся отыскать. Скажем больше: не следует упускать из виду, что сериализм во времени практически неизбежно означает сериализм и в других областях. Действительно, вскоре мы обнаружим (читателю лучше подготовиться к худшему), что он предполагает серийного наблюдателя.
В данных обстоятельствах оптимальным вариантом для нас было бы сначала завершить анализ (и до тех пор, пока данные будут логически вытекать из наших посылок, нам безразлично, правдоподобны ли они или нет), а затем выяснить, согласуются ли полученные результаты с основным корпусом наших знаний. Как оказалось, наш случай — один из тех, когда выбор правильного метода — первейшее условие, ибо только после завершения анализа новые концепции начнут обретать полнозначность.
Поэтому мы посоветовали бы читателю вплоть до перехода к следующей главе воздержаться от всяких мыслей относительно значений и воспринимать предлагаемый ему анализ как простое умственное упражнение, важное не больше, чем разгадывание кроссворда. На данном этапе читатель должен лишь убедить себя в том, что три закона, изложенные в конце этой главы, были должным образом выведены из наших посылок и вполне верно отражают отношения между членами нашей серии.
* * *«Из окна железнодорожного вагона, — говорит профессор Эддингтон, — мы видим корову, проносящуюся мимо со скоростью 50 миль в час, и заявляем, что животное мирно отдыхает».
Картина, отрадная во многих смыслах, и я весьма сожалею, что вынужден оторвать читателя от созерцания этой идиллии и привлечь его внимание к картине, нарисованной не в столь радужных тонах. Итак, продолжим.
Представьте себе, что мы все еще сидим в том же самом вагоне, но теперь он уже стоит на станции. Глядя из окна в сторону, противоположную платформе, мы видим другой поезд, неподвижно стоящий на рельсах. Пока мы смотрим, раздается свисток, и мы понимаем, что наш поезд трогается. Постепенно он набирает скорость, в поле нашего зрения быстро проносятся окна другого поезда, но… закрадывается сомнение… мы не чувствуем привычного покачивания вагона. Мы бросаем взгляд на окна Станции и с изумлением обнаруживаем, что наш вагон до сих пор стоит. Движется же другой поезд.
Итак, в первом случае наше внимание приковано к зрительно воспринимаемому явлению — корове; она перемещается в поле представления, а внимание следует за ней. Мы приходим к выводу, что внимание направлено на некоторую точку в поле представления, соответствующую чему-то неподвижному во внешнем пространстве, и что в то время, как внимание зафиксировано подобным образом, поле представления и наблюдатель движутся.
Во втором случае зрительно воспринимаемое явление — окна другого поезда — также перемещается в поле представления, а внимание следует за ним. Мы опять делаем вывод, что внимание зафиксировано, а поле — вместе с наблюдателем — движется. Однако потом на основании другого очевидного факта мы приходим к прямо противоположному суждению и утверждаем, что поле и наблюдатель должны быть неподвижны, а внимание — перемещаться.
