Дон Элкинс - Материал Ра. Закон Одного. Книга 5.
Однако, как только мы собрались обратно в Луисвилль, Дон внезапно воспрял и оказался способен провести сеанс с Ра в приличном состоянии, поэтому мы смогли спросить Ра о метафизической очистке для нашего нового дома, а также расспросить о трудностях Дона и Карлы. Замечание Ра относительно «несоответствующего использования сопереживания» Карлы касалось её заботы о Доне, который никак не мог примириться с грядущей потерей работы, о его здоровье и вообще продолжения нашей общей работы. Однажды днём, когда Дон высказывался относительно текущих дел, как всегда волнуясь, Карла просто ему сказала, что возьмёт на себя все его заботы и треволнения, а он может, наконец, сделать то, что делает обычно она: расслабиться, ещё раз расслабиться и забыть обо всём. Дон невинно согласился. Но связь между Доном и Карлой была очевидно такой природы, что это простая устная полушутливая договорённость вылилась в опасный перелив энергий между ними. Произошло это в то время, которое они оба вероятно проходили внутренний процесс трансформации, то, что называют инициацией.
Мы можем лишь предполагать, что наш друг из негативной пятой плотности нашёл для себя немало целей, ведь они проходили опасный и беззащитный период, в общем, как-то так. Окутанная таинством природа этой двойственной ситуации стала ещё более необъяснимой, но очевидной, поскольку мы до сих пор не понимаем, почему Карла выжила, а Дон нет. Мы можем лишь вспоминать прощальные слова Ра в нашем последнем сеансе, когда Ра предложил: «… природа всех проявлений становится иллюзорной и функциональной только тогда, когда сущность поворачивается от формы и тени к Одному.»
Карла: Во время сеанса я прошла через все стадии тревоги, которые только можно представить. До сеанса Дон прекратил питаться, ну, почти прекратил. Он вёл себя совершенно по-другому, перестав быть тем, к кому мы привыкли, и я, поскольку ещё не осознала тогда, что с ним происходят психические изменения, да и происходят они не в нашем материальном мире, дико страдала и переживала, смотря на происходящее. Поведение «старого» Дона было достаточно шаблонно, по этому шаблону и я выработала в себе ответные реакции: я старалась выполнять его желания. Дон выбирал, когда мы едим, когда мы идём в кино, он определял всё в моей жизни, и мне это нравилось. Назовите меня полностью зависимой от него – и вы будете правы. Однако это было единственный способ, при котором Дон мог вообще выносить интимность человека, который его любит. Да, иногда я что-то там возражала по пустякам, но бывала слышима, иногда я что-то предлагала и были удачные дни, когда к моим советам Дон даже прислушивался, но в общем и целом, Дон был консервативным джентльменом, а я – жена, не жена, подруга, не подруга – должна всегда быть дома. Точка. Я всегда ждала, когда в нём проснётся вдохновение. А между тем я читала, или работала в своей обычной библиотечной манере.
И вот неожиданно он стал спрашивать меня, что я собираюсь делать, а когда я отвечала, что собираюсь делать то-то и то-то, то он отвозил меня для этой цели. Правда, спустя какое-то время он передоверил это дело Джиму, потому что рутина, обыденность его раздражали (ну а моё здоровье было таким, что я даже рулить машиной могла с большим трудом, всё тело болело). Джим обычно сидел и ждал меня у церкви, когда я туда уходила, либо у хора, либо ещё где. И хотя Джим разрывался между разными видами работ: для нашего исследовательского центра «Л/Л Ризёрч», для хозяина дома, которому вздумалось вырыть подвал (сплошная рыжая глина!), и он попросил это сделать Джима, разные работы по дому, Дон не прекращал отчаянных попыток как-то «зацепиться» за дом, старался ежедневно приезжать на ужин или обед (ещё одна его крайне нехарактерная привычка!) Джим тоже растерялся от такого наплыва – и, если бы не его чувство юмора, то, кто знает, что бы вышло. В общем, Джим выглядел растерянным. Я же вообще очень близко подошла к точке, за которой начинается нервный срыв.
Я чувствовала, что я и Дон действительно слились в один ум, одну индивидуальность, в каком-то совершенно «неестественном» сочетании, слились, после того, как я предложила поменяться ролями, а Дон – согласился. Ранее между нами была простая динамика: он был – мудр, я была – любящей. На самом деле, конечно, не так всё просто, у нас были более глубокие основания быть истинно близкими, но даже на самой глубине чувств мы были как-то вот так поляризованы: между мудростью и любовью. После обмена внутренними энергиями Дон получил капитальную чувствительность от меня, а также полностью открытое сердце. Я в ответ ощутила всю ту тёмную силу ужаса, в которой постоянно пребывал ум Дона, в которой этот ужас прятал себя за спокойными голубыми глазами, за его проницательным и тонким взглядом на происходящее, которое он постоянно укрупнял, давал более общим планом.
Это чувство появилось у меня во время проведения этого сеанса, он был проведён как раз за две недели до того, как мы покинули Атланту, чтобы затем снова вернуться в благословенные кентуккийские холмы, где и встретили смерть Дона в этом году – меня не покидает это чувство до сих пор, что именно тогда Дон выполнил до конца один из своих инкарнационных уроков: как суметь открыть своё сердце. Не могу выразить словами, сколько он испытал за это время, сплошная агония. Те железобетонные стены, которые окружали его душу и делали его столь сильным, защищая его от внешнего мира, внезапно рассыпались в прах, будто их и не было никогда, а он стал чувствовать и замечать буквально всё вокруг. А как он любил! Он перестал смотреть телевизор, даже пустышки-сериалы, потому что в них играли какие-никакие страсти, люди слишком много страдали. Он – когда-то безстрастный обозреватель по данной клятве, плакал на одном глупейшем шоу. А когда он оказывался со мной наедине в комнате, он всё время пытался объяснить мне, насколько плоха складывающаяся ситуация. Эта мысль была главной в те дни, она его так подавляла, что он больше ни о чём и думать не мог. Чистый ужас, овладевший его чувствами, практически полностью стёр все остальные эмоции, дотоле обитавшие в его душе, он никак не мог собраться и стать прежним собой – а я видела эту наступающую агонию час за часом, день за днём.
Между тем я и не подозревала, ну ни капельки, что Дон боится, что я выбрала Джима вместо него. Дон начал иногда хватать меня и целовать. Но, не зная толком свою физическую силу, он делал мне больно подобными неожиданными наскоками, сломал мне ребро, порвал кожу губ о мои зубы, на моём теле от его крепких объятий оставались синяки, он даже умудрился не заметить, что когда его положили в госпиталь в мае, а он попросил меня побыть в госпитале с ним, то усадил меня в кресло, страшно неудобное для моих болячек, и я промучилась несколько часов. (С точки зрения Дона это было единственное больничное кресло без клопов.) Я стала побаиваться Дона. По утрам я просыпалась и обнаруживала Дона, сидящего рядом, ждущего, когда я проснусь. Вместо того, чтобы как обычно сказать «Доброе утро!», он немедленно начинал мне рассказывать, как всё хреново складывается. И как бы ни старалась я отвлечь его от этих мыслей, как бы ни говорила ему, мол, расслабься, не принимай всё так близко к сердцу, делай то, что и рекомендуется делать в таких случаях: занимайся своей работой, физическими упражнениями, медитируй и верь в то, что время лечит – ничего не помогало, ни одно из моих увещеваний, советов, пожеланий. Он просто был уверен в том, что отныне ничего хорошего просто не случится более. Никогда. Для него реальность, окружающая нас, стала медленно исчезать, и я не была готова идти с ним в это безумие. Мои нервы не выдержали этого страшного напряжения. Я уже была в шоке, а тут ещё и полностью разочаровалась в себе, потому что никак не могла найти прежнего Дона. Я была тверда лишь в одном: не покидать его ни при каких обстоятельствах, не позволить ему уйти ни при каких условиях – я должна была поддерживать себя для будущей нашей работы в «Л/Л Ризёрч», потому что Дон уже не был с нами. Он уже стал совершенно другим. Даже цвет его глаз из голубых и ярких превратился в тугой сгусток пронзительной синевы. Я всегда выполняла секретарскую работу для него, аккуратно заполняла и сортировала бумаги по нашим исследованиям. К тому времени Дон уже использовал все свои возможности отпрашиваться с работы по болезни, он говорил уже со всеми о своей болезни, переставал говорить о чём-то ещё. Я уже не понимала и этих его шагов: для него когда-то немыслимых, невозможных, мне даже казалось, что ничего никогда не может вернуться на круги своя. Но следует признать, что кризис в его голове был всё же недоцениваем ни мной, ни Джимом. Только сам Дон до конца понимал, что ждёт его на работе: наступал экономический кризис и он ждал конца своей карьеры. Как у лётчика, у Дона была более чем приличная зарплата. Все его траты на нас, на дом, на котят, покрывались менее чем половиной его ежемесячной зарплаты. Но Дон почему-то потерял всякую надежду на будущее, и он медленно погрузился в свой внутренний ад и стал жить там. Ну как я могла, смотря на всё это, тешить себя мыслию о том, что всё это часть совершенства? Всё совершенство стало заключаться для меня лишь в том, что, вот, я просто могу его видеть каждый день, как раньше, на протяжении многих и многих лет совместной работы. Пятнадцать лет прошло, мы сделали с ним очень много, у нас на многое открылись глаза. Принимая в конце концов важность открытия сердца миру, чтобы сбалансировать свою мудрость, Дон завершил свой личный урок, который и намеревался выучить. Открытие сердца убило его тело, но на самом деле, конечно, я не могла его видеть несколько дней после его самоубийства, а вот спустя недели я видела его жизнерадостным и весёлым, шутливым и бодрым, он говорил мне, что всё нормально теперь. И я, мои нервы постоянно на грани, ведь был опыт с Ра, была смерть Дона, тоже стала понемногу двигаться от всеподавляющего чувства любви, которое раньше было во мне, к тому, что называется балансированием с мудростью. В этом был мой урок. И он начался в день смерти Дона.
