Николай Рерих - Глаз добрый

В таком ответственном деле, как творчество, не может быть поблажек, ибо они наносят непоправимый ущерб. Вот почему так суровы Учителя искусства. В рассказе "Старинный совет", выдержанном в духе итальянской новеллы эпохи Возрождения, старый живописец говорит своему незадачливому ученику, который за долгие годы учебы так и не понял простой истины — лишь в самостоятельной работе раскрывается лик Прекрасного:

"Бенвенуто, выйди за двери и иди к сапожнику Габакуку и скажи: возьми меня мять кожи, я не знаю, что такое "красиво". А ко мне не ходи и лучше не трогай работы своей".

Вопрос о качестве — краеугольный камень не только для эстетики, но и для этики Рериха. Он убежден, что, казалось бы, сугубо специальный вопрос о качестве, об исполнении (как известно, формалисты придавали ему самодовлеющее значение) с неизбежностью перерастает в вопрос нравственный, имеющий непосредственное отношение к личности творца и его духовному миру. В одной из статей позднего периода жизни он напишет:

"Понявший строй жизни, вошедший в ритм созвучий, внесет те же основы и в свою работу. Во имя стройных основ жизни он не захочет сделать кое-как. Доброкачественность мысли, доброкачественность воображения, доброкачественность в исполнении — ведь это всё та же доброкачественность или Врата в Будущее".

Первый раздел книги носит весьма характерное название: "О старине моления". Собственно, это лейтмотив, которым пронизаны многие вещи Рериха: очерки, и новеллы, и сказки. Однако не стилизаторские тенденции влекут дух художника. И не предмет лишь ностальгии для него прошлое. "Когда указываем беречь культурные сокровища, — подчеркивает он, — будем это делать не ради старости, но ради молодости". Целая программа неотложных, немедленных действий сконцентрировалась в призыве, венчающем его путевые записки "По старине":

"…пора русскому образованному человеку узнать и полюбить Русь. Пора людям, скучающим без новых впечатлений, заинтересоваться высоким и значительным, которому они не сумели еще отвести должное место, что заменит серые будни веселою, красивою жизнью.

Пора всем сочувствующим делу старины кричать о ней при всех случаях, во всей печати указывать на положение её. Пора печатно неумолимо казнить невежественность администрации и духовенства, стоящих к старине ближайшими. Пора зло высмеивать сухарей археологов и бесчувственных педантов. Пора вербовать новые молодые силы в кружки ревнителей старины, — пока, наконец, этот порыв не перейдет в национальное творческое движение, которым так сильна всегда культурная страна".

Внимательно исследуя шедевры древнерусского зодчества, открывая для себя красоту работ неизвестных мастеров прошлого, Рерих приходит к выводу, имевшему большие последствия для всей истории нашей культуры. В том же очерке "По старине" он заявляет: "Даже самые слепые, даже самые тупые скоро поймут великое значение наших примитивов, значение русской иконописи, поймут и завопят и заахают. И пускай завопят! Будем их вопление пророчествовать — скоро кончится "археологическое" отношение к историческому и народному творчеству и расцветет культура искусства".

Сейчас, когда русские иконы украшают музеи всего мира, это кажется азбучной истиной. Но тогда, в начале XX века, это было неслыханной дерзостью. Предсказания художника воспринимались на уровне курьеза. Он вынужден вести настоящее сражение с эстетствующими критиками, вкусы которых целиком ориентированы на Запад: они-то и считали иконы серыми примитивами.

Конечно, Рерих был не единственным первооткрывателем древнерусского искусства. Но он первый посмотрел на произведения наших иконописцев под определенным, профессиональным углом зрения, он первый заговорил о великом эстетическом значении их труда. Тем самым был обозначен новый рубеж в отношении к культуре нашего прошлого. Взглядам людей открылся неведомый доныне мир, спрятанный в глубине веков. Впечатление было ошеломляющим. Современник Рериха искусствовед Яремич писал:

"Впервые мы услыхали не сухое, отдающее затхлостью мнение археолога о предметах святых и дорогих, а живой голос художника, уяснившего нам подлинное значение старых городов и городищ, древних церковных росписей, и вдруг воскрес живой смысл памятников отдаленных веков. Воистину воскрес, потому что Рерих первый подчеркнул художественную сторону красот древнерусского искусства… И вдруг наше искусство, остававшееся так долго под спудом, озаряется солнечным светом… Отсюда вытекает естественный вывод о громадном значении для нашего существования труда наших предков. Не уныние, не меланхолию, не укор вызывает деятельность прошедших поколений, наоборот, она влечет к ликованию и радости".

Но вот что важно отметить. Охрану памятников старины Рерих не считал изолированным самодовлеющим мероприятием. Этот вопрос он связывал с другим, не менее важным — охраной исторических пейзажей, созданием заповедников природы.

"Не нужно, чтобы памятники стояли мертвыми, как музейные предметы, — говорил он. — Дайте памятнику живой вид, возвратите ему то общее, в котором он красовался в былое время, — хоть до некоторой степени возвратите! Не застраивайте памятников доходными домами; не заслоняйте их казармами и сараями; не допускайте в них современные нам предметы… Не опасаясь педантичной суши, пойдет молодежь к живому памятнику, заглянет в чело его, и мало в ком не шевельнётся что-то старое, давно забытое, знакомое в детстве, а потом заваленное чем-то, будто бы нужным".

Эту мысль Рерих потом усилит, он будет предостерегать от опасностей чрезмерного увлечения индустриальным гигантизмом. Со щемящей болью в сердце он напишет: "Всякий клочок природы, впервые подвергающийся обработке рукою человека, непременно должен вызывать чувство, похожее на впечатление потери чего-то невозвратимого".

Но, как отчетливо видим сегодня, Рерих оказался далеко впереди своего времени. И оно, увы, не вняло его призывам и предостережениям. Лишь немногие сумели понять художника. Такие, как, например, Горький, который назвал Рериха "величайшим интуитивистом современности".

Надо сказать, что в книге четырнадцатого года как бы намечен, как бы угадан героический маршрут дальнейшей жизни Рериха. Очерк "Индийский путь" завершает следующая выразительная сцена:

"К черным озерам ночью сходятся индийские женщины. Со свечами. Звонят в тонкие колокольчики. Вызывают из воды священных черепах. Их кормят. В ореховую скорлупу свечи вставляют. Пускают по озеру. Ищут судьбу. Гадают.

Живет в Индии красота.

Заманчив Великий Индийский путь".

То, о чем мечталось, художник увидит впоследствии наяву. Сцена, нарисованная в его воображении, оживет и материализуется в синих умиротворяющих красках картины "Огни на Ганге". Трудные водные и горные преграды преодолеет он, прежде чем поселится у подножия высочайших вершин планеты. Здесь на склоне лет, подводя итог жизни, он запишет в своем дневнике: "Повсюду сочетались две темы — Русь и Гималаи". Гималаи станут завершающей точкой земного пути Рериха. На месте его кремации ныне высится камень с величественной и строгой надписью, гласящей о том, что здесь было предано огню "тело великого русского друга Индии Махариши Николая Рериха. ОМ РАМ (Да будет мир!)".

Валентин Сидоров

О старине моления

Жене моей

На кургане

Кто хоть немного соприкасался с археологией и хоть один раз побывал на раскопке, тому ведомо, насколько увлекательно это дело. Обычное по сему предмету острословие: "археология — мертвечина! Пыльная наука — археология! Гробокопатели! Вампиры! Прозаики! Мумии!" — особенной остротой, боюсь, не отличается.

— Помилуйте, слышу, это до России, пожалуй, не относится; у нас-то какая же археология, разве кроме степей? Хорошо и прилично говорить об археологии в Греции, в Италии, наконец, на нашем Юге и Востоке, а здешние меланхлены и гипербореи вряд ли оставили после себя что-либо занимательное!

— Да ведь всякая местность, мало-мальски пригодная для жилья, имеет свою археологию, будет ли это Киевская, Новгородская или Петербургская губерния…

— Что такое? Скажете, что и Петербургская губерния тоже даст пищу для археолога? Подите вы! Я понимаю говорить о раскопках в Помпее, Азии, в степях, на худой конец в Новгороде — все-таки варяги там, что ли, но раскопка Петербургских курганов, да это даже не принято как-то! Точно на свалке сардинные коробки вырываете! Неужели и здесь что-нибудь может находиться? Пожалуй, одни шведские пуговицы, потерянные в петровское время!

Действительно, зачастую древности С.-Петербургской губ. или древней Водской Пятины Новгорода пользуются в обиходе репутацией довольно сомнительной; всякий археологический памятник этой местности, о котором уже трудно сказать, что это случайная груда камней или естественное возвышение, относится ко времени шведских войн. Древние кресты Новгородского типа, обильно встречаемые на полях — шведские. Курганы — шведские могилы; городища — "шведские шанцы". Словом, все, что несомненно принадлежит древности, — все шведское, хотя на самом деле вовсе не так.