Константин Кедров - Поэтический космос
«Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека, — это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то во всяком случае слепым».
Эйнштейн ощущал в космической жизни некую величайшую тайну и говорил об особом космическом чувстве, свойственном человеку: «Я назову эту ступень космическим религиозным чувством. Тому, кто чужд этому чувству, очень трудно объяснить, в чем оно состоит… Индивидуум ощущает ничтожность человеческих желаний и целей, с одной стороны, и возвышенность и чудесный порядок, проявляющийся в природе и в мире идей, — с другой… Он начинает рассматривать свое существование как своего рода тюремное заключение и лишь всю Вселенную в целом воспринимает как нечто единое и осмысленное».
Это высказывание Эйнштейна во многом созвучно размышлениям Ф. М. Достоевского о жизни, смерти и особой роли человека среди мироздания. В записных книжках писателя есть отрывок, который хотелось бы привести здесь как можно полней.
Умерла от туберкулеза жена Федора Михайловича М. Д. Достоевская, и через день после ее смерти в записной книжке писателя появилась такая запись:
«Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей? Возлюбить ближнего человека, как самого себя, по заповеди Христовой невозможно. Закон личности на земле связывает… Но если это цель окончательная человечества… — то, следственно, человек, достигая, оканчивает свое земное существование. Итак, человек есть на земле существо только развивающееся, следовательно, не оконченное, а переходное.
Но достигать такой великой цели, по моему рассуждению, совершенно бессмысленно, если при достижении цели все угасает и исчезает, то есть если не будет жизни у человека и по достижении цели. Следственно, есть будущая, райская жизнь.
Какая она, где она, на какой планете, в каком центре, в окончательном ли центре, то есть в лоне всеобщего синтеза, то есть бога? — мы не знаем. Мы знаем только одну черту будущей природы будущего существа, которое вряд ли и будет называться человеком… Эта черта предсказана И предугадана Христом, — великим и конечным идеалом развития всего человечества…»
«Человек — это эволюция, познающая самое себя», — сказал английский биолог Джулиан Хаксли. Лично мне в этой мысли чего-то недостает, возможно, самого человека. Ведь с момента появления разума эволюция во многом зависит от Homo Sapiens. Подчинена настолько, что порой, как показывает история, может превращаться в регресс.
Достоевский один из первых предвидел такую опасность. Жизнь и смерть даже одного человека он считает величайшими событиями вселенского масштаба. От земли к небу тянутся незримые нити, которые в момент смерти не только не прерываются, но становятся намного прочней, чем были при жизни.
Третьего ноября эта истина открылась герою фантастического рассказа «Сон смешного человека». Темной ночью он взглянул на небо.
«Небо было ужасно темное, но явно можно было различить разорванные облака и между ними бездонные пятна. Вдруг я заметил в одном из этих пятен звездочку и стал пристально глядеть на нее. Это потому, что звездочка дала мне мысль: я положил в эту ночь убить себя».
Замысел осуществился, и вот самоубийца в могиле, но он все слышит и чувствует. Однако по законам мистерий воскресения, уже известных читателю по первой главе, могила разверзается и оживший летит «в страшной темноте», несомый неким неведомым существом. Вскоре появился свет в конце туннеля. «Я увидел в темноте одну звездочку» — это была та самая звезда, которая послала на землю мысль о самоубийстве.
«Мы неслись в темных и неведомых пространствах. Я давно уже перестал видеть знакомые глазу созвездия. Я знал, что есть такие звезды в небесных пространствах, от которых лучи доходят на землю лишь в тысячи и миллионы лет. Может быть, мы уже пролетели эти пространства».
И тут с героем произошло нечто совершенно неожиданное для физики и космологии XIX века, когда творил Достоевский:
«И вдруг какое-то знакомое и в высшей степени зовущее чувство сотрясло меня: я увидел вдруг наше солнце!.. И неужели возможны такие повторения во вселенной, неужели таков природный закон?» Он увидел изумрудную звездочку — это была точная копия нашей земли.
В примечаниях сказано, что Достоевский придавал этому сну особое пророческое значение, а попросту говоря, верил в его реальность.
Тут, конечно, ничего особенного нет, мало ли кто во что верит, но удивитесь вместе со мной: в настоящее время во вселенной открыты звезды, как бы передразнивающие друг друга.
«Астрономы были удивлены, обнаружив в созвездии Большой Медведицы… объекты, у которых одновременно были практически одинаковые спектры… Подобное же явление вскоре было обнаружено в другом месте неба» (Владимиров Ю. С. Пространство, время, гравитация. М., 1984).
Предсказанный Эйнштейном в 1936 году эффект гравитационной линзы позволил сфотографировать галактики, находящиеся друг от Друга на расстоянии в миллиарды световых лет и при этом в точности повторяющие друг друга. Кроме того, в научной печати появились сообщения о возможном существовании двойника нашего солнца — звезды, невидимой глазом; и, наконец, о планетной системе, подобной нашей, находящейся где-то вблизи.
Желая принизить человека, Свидригайлов в беседе с Раскольниковым говорит о вечности и бесконечности мироздания, как о баньке, где пауки по углам паутину ткут. Однако есть у Достоевского и другой образ — бездна в «квадриллион лет».
«Был… на земле один такой мыслитель и философ, все отвергал, законы, совесть, веру, а главное — будущую жизнь. Помер, думал, прямо во мрак и смерть, ан перед ним — будущая жизнь. Изумился и вознегодовал: «Это, говорит, противоречит моим убеждениям». Вот его за это
и присудили… чтобы прошел он во мраке квадриллион километров… и когда кончит этот квадриллион, то тогда ему откроются райские двери и все простят… Ну, так вот этот осужденный на квадриллион постоял, посмотрел и лег поперек дороги: «Не хочу идти, из принципа не пойду!«…Пролежал почти тысячу лет, а потом встал и пошел.
— Вот осел-то! — воскликнул Иван… Не все ли равно, лежать вечно или идти квадриллион верст? Ведь это биллион лет ходу?
— Даже гораздо больше… Да ведь он давно уже дошел, и тут-то и начинается анекдот.
— Как дошел! Да где же он биллион лет взял?
— Да ведь ты думаешь все про нашу теперешнюю землю! Да ведь теперешняя земля, может, сама-то биллион раз повторялась: ну, отживала, леденела, трескалась, рассыпалась, разлагалась на составные начала… ведь это развитие, может, уж бесконечно раз повторяется и все в одном и том же виде, до черточки».
Ох уж эта бездна ледяная, всезамерзающая, как пугала она начиная с XVIII века, сколько в ней ужаса, а ведь нет ее на самом деле. Блефом оказалась и теория тепловой смерти мира по аналогии с остывающим самоваром, и бесконечные абсолютные пространства с бесконечным абсолютным временем оказались призраками, фантомами. Побеждена была бездна в 1910 году с выходом в свет специальной теории относительности.
Даже как-то жалко расставаться с восхитительным образом смерти, который открывался человечеству в категориях ньютоновской физики. Сначала был восторг, упоение:
Открылась бездна звезд полна,Звездам числа нет, бездне дна.
Потом в том же стихе Ломоносова слышно смятение. Каково же место человека в бесконечности мироздания?
Песчинка как в морских волнах,Как мала искра в вечном льде,Как в сильном вихре тонкой прах,В свирепом, как перо, огне,Так я в сей бездне углубленТеряюсь, мысльми утомлен!
Конечно, поэт не может смириться с тем, что человек стал песчинкой в мироздании, и, продолжая размышления Ломоносова, Гавриил Романович Державин так скажет в начале XIX века о месте человека в бесконечном пространстве космоса:
Частица целой я вселенной,Поставлен, мнится мне, в почтеннойСредине естества я той,Где кончил тварей ты телесных,Где начал ты духов небесныхИ цепь существ связал всех мной.Я связь миров, повсюду сущих,Я крайня степень вещества;Я средоточие живущих,Черта начальна божества;Я телом в прахе истлеваю,Умом громам повелеваю,Я царь — я раб — я червь — я 6ог1Но тот же поэт напишет и другие стихи;Река времен в своем стремленьиУносит все дела людейИ топит в пропасти забвеньяНароды, царства и царей,А если что и остаетсяЧрез звуки лиры и трубы,То вечности жерлом пожретсяИ общей не уйдет судьбы.
Эти строки Державин начертал дважды: гусиным пером на бумаге и мелом на доске. Доска эта сохранилась, даже мел не осыпался за два столетия, но нет самого поэта, и правота стиха тем самым как будто подтверждена.
