Мигель Серрано - Наше мировоззрение (сборник)

Надо говорить так: "По богам их познайте их". Арийцы — язычники, а языческие боги живут и дают жить другим. Порой они воюют друг с другом, но никогда ради духовной исключительности, а только из-за разного понимания долга, в борьбе за сферы влияния или устраивают военные игры. Единый бог семитов, наоборот, исключителен. Кроме его истины, никакой иной не было и не будет. Никаких новых воплощений, никакого воскрешения богов. До Христа человечество жило в "языческом заблуждении", во грехе. И этому учит не только религия. И для марксистов ничего не было до Маркса и ничего не будет пос-ле него. Евреи всегда ставят часть выше целого. Для Фрейда существует только секс, для Маркса — только экономика.

Иегова не позволяет никаким богам существовать рядом с ним. Это ревнивый, лунный, властный, исключительный бог. Таков же единый Бог христиан. Сколь отличны от этого арийская концепция Лейбница с его множественностью монад или индийская санкхья с множеством пуруш. Настоящий ариец не может быть ни монотеистом, ни фанатиком истины, он всегда будет язычником со множеством богов и демонов, как греки, как индусы, с шиваитским пониманием жизни, потому что многие из арийцев имеют неземных предков, «ангелов», спустившихся на Землю.

ТАИНСТВА

Было в стародавнюю пору, уже далекую, в ночи моей земли. Мне принесла её мать, мёртвую, на руках. И сочетала меня с нею. Так, ибо она принесла её мёртвую, обхватив своими руками, и сокрытую брачной фатой. Чуть ранее пришлось дать ей моей крови, дабы ожила; но, поистине, было так, дабы умерла. Ибо когда кровь истекает на облатку, впитывающую любовь, сотрясаемую состраданием, более спасительно умерщвление, нежели воскрешение. И что лучше? Жить, чтобы разрушать любовь или умереть, чтобы сделать её вечной? Я умертвил её вовне, чтобы вдохнуть в неё мою душу, как небо, дабы жила во мне. Я умертвил её моей кровью. Моя кровь потрясающа, обширна, простёрта в объятиях, в рыданиях, до безумия. Что есть кровь? Ах, воистину я не знаю! Но она есть здесь и теперь, и кружит, кружит. Я знаю, что она здесь и что её руки, подобно светочам, протекая прерывисто к моему сердцу, нежат его. Они же и остановят его однажды навсегда, когда их пальцы удержат вращение этих теплохладных минутных стрелок, когда подадут примету верную. Ибо она, будучи некогда жизнью, есть отныне также и смерть. Она умерла посреди ночи. Сидячая на ложе своём, в предельном напряжении сил, она смотрела перед собой, туда, где было зияние в воздухе и кричала: "Иисусе, Иисусе, помоги мне!.."Пришёл ли воистину Распятый? После она откинулась назад и в то мгновение не была красива. Но мать её была там, поддерживала голову её, говоря: "Будь покойна, дочь моя, будь покойна…" Позже мать открыла мне, что её дочь умерла от страха. От страха смерти. И кто его не имеет. Господи? Ужели не имел его Распятый? Рано наступило это утро, рано как всегда. И я обнаружил её, мёртвую и брачно одеянную. Боже мой, она не смерти боялась, но браков вечных во супружестве с моей кровью. Не просто быть женой в этой жизни, но ещё труднее быть ей в смерти. Грядущая верность наших смертей или верность её жизни вечной к моей смерти несомненно её ужаснула, ужасала её. Она страшилась любви вечной. Страшилась ада моей души. Я помню то, как если бы это было сегодня. Я касался её губ и рыдал, рыдал так долго, что глаза мои всё ещё истощены. Но её мать этого не понимала: она думала, что я должен был ощущать себя счастливым, как если бы она меня просватала и брак имел бы место в оговоренное число. Но слёзы были по другой причине. По причине человеческой, прежде всего обо всей некогда отданной крови и испытанному состраданию перед ужасом маленького создания, души благородной, рыдающей от страха перед ночью. Пред ночью моей земли. Я целовал её губы и говорил ей: "Я люблю тебя, о кольцо вечное, о дитя, одеянное в саван!" Затем было погребение. И погребение было браком. Ибо она не в земле погребалась, но в моей душе. Нас обвенчал свет утренней зари. Кони погребальных дрог скакали быстрые и счастливые. Они были также и свадебным поездом. Я видел их копыта, стучащие по мостовой. И радость и сила исходили от них. С радостью несли они нежное тело. Две светящихся верёвки опустили гроб в землю. И открылся гроб, дабы я мог в последний раз увидеть её лицо. Затем из-под лепестков, из-под свадебной вуали и золотых локонов озарил меня свет, что скрывала она в этой земле. И потянулся ко мне этот свет, как рука к циферблату моей крови; как пальцы, повелевающие ей пульсировать. Пальцы света. Но я хотел уйти, когда услышал голос её из далёка или из глубины моего естества. Услышал я, как он говорил мне: "Не оставляй меня одну, близится свадьба".Тогда, без никого, без деревьев, без её матери, один, под сенью света, в полудне заполонённом солнцем, я чувствовал, что нас обвенчали, чувствовал у края могилы её. Да. Та кровь, что я дал ей, немногим упредив смерть, думая воскресить её, и та кровь, что её умертвила, ибо была кровью красной для бледной юницы, эта кровь всё ещё жила в ней, жила как свет, как семя, ибо была кровью моей, обращающейся как полотнища, кровью моей, час которой пока ещё не пробил. И она мне её возвращала. Вот, где любовь. Вот, где браки. Она мне возвращала её, как тепло, как сил остаток, кровь, что явственно проистекала от её смерти к жизни моей, от её тела к моему существу. И оттого сказал я, что она не в земле погребалась, но в душе моей. Ибо вместе с возвратившейся ко мне кровью моей живой обрёл я также и свет её мёртвой крови. Нечто от вечности её теперь принадлежало мне… Ритуал браков был свершен во мраке полуденного солнца, на закорках света, здесь, где жар — холод, а свет изо льда.

И были мы уже вдалеке от земли. Рано, как всегда, там, вдали, в ночи моей земли, принялся я следить полёт тёмных птиц, что взмывали, пропитываясь неясной прозрачностью. И смотрел я на падение тех лепестков, что отрывались от солнца, как бы осенью света. Тогда явилась Утренняя звезда. От снежных вершин неслось глубокое биение, как большая свеча, как музыка. И в колыханиях звука я различал также и цвет, свет небесный, и чувствовал, что здесь живёт она, в световых пространствах, на Утренней звезде. И я соприкасался с её пальцами, и я утешался её руками. Ибо сердце моё билось там, и звезда была во мне. И пальцы её в средоточии далёкой музыки начали ткать тунику для моей души; ткали, ткали, корабль, киль, звук, сумрак, что поможет нам пересечь день по опасным водам вечности. Но не должно таким образом покидать землю. Нет. Это земля в нас нуждается, дабы мы восхитили её. Млеко земли должно было подняться по нашим ногам, оросить кубок, произрастить воздух, приводя к бытию летучему её самоё. И это не может сотвориться без нас. Кроме того, не ведала она земли. Так долго беседовала она со смертью, так захвачена была она этим повествованием, что отсутствовала для времени, что отсутствовала для жизни. Жизнь её была сосредоточена здесь, без остатка, в смерти. Поэтому приходил Распятый. Но я, обладавший теперь ею навсегда, думал преподать ей мир, показать ей землю, направить к ней стопы свои, чувства свои, устроить глаза свои так, дабы могли видеть вместе с ней. И стал ходить, и стал видеть. Видел такие вещи, был в таких местах! Поднимался я на гору. На тихой вершине её росли огненные ирисы. Я заставил её идти разувшись по тропинкам из света среди снегов, обходя пылающие ирисы. Также видели мы птиц с голубыми грудками, что летели между двух миров, что смотрели своими красными глазами против ветра. Я входил во многие храмы и был уверен, что она узнавалась в изящных шеях пепельных изваяний. Я видел всё это для неё. Но там, внутри, где ткут её руки, ведя счёт янтарным камешкам, подбивая одна к одной монетки, прославляя дела эти, там творилась тишина, и нечто взвешивало и расшвыривало всё это. Был также и голос её, что достиг свершения. Были глаза её, что глядели в моих артериях, реках моих, озёрах моих, и что журчали днями и часами. Её голос обладал нежным звучанием песочных часов: она говорила о том, чего мне всё ещё не доставало. Но она тоже не познала любви. Любви оборотной стороны света, любви сумеречной. Ибо она была так беременна светом… И я сказал себе: я должен показать ей это. И тогда в каждой близости была она, исследующая, вопрошающая. Я предавал ей всё что мог, без сожаления о том, что был ей неверен. И как могло бы это случиться, если я любил вместе с ней? В тела всех женщин проникала она. Я жил её радостями и любил её любовями. Здесь, в ночи, вблизи их тел, я чувствовал её прерывистое дыхание, обнаруживая беспокойство их сновидений. И я удалялся в одиночество, когда моя кровь в безумии текла. Но нет не её рука; но нет, не её песочные часы, Они сыпали, непорочные, на сердце мое. Да. Было в стародавнюю пору, уже далёкую, в ночи моей земли. Мне принесла её мать, мёртвую, обхватив своими руками. И, яко тать в нощи, на цыпочках, овладела она всем тем, что было у меня. Поэтому приходил Распятый. И когда я умру, то постараюсь также вскинуться вперед и прокричать туда, где было бы зияние во мраке: "Помоги мне, помоги мне, о бессмертное дитя!" И когда голова моя упадёт назад, не найдётся никого, чтобы поддержать её, никого, никого… Ибо я жил во снах, полнясь сновидениями, как безумный.