Лууле Виилма - В согласии с собой. Книга гордости и стыда
Мучительной болезнью является астма, при которой человек не может выдохнуть. Ощущение удушья заставляет хватать воздух ртом, и человек без особого труда наполняет воздухом легкие, но обратно воздух не выходит, хотя бронхи не закупорены. Почему? Потому что меха, движущие легкими, и есть диафрагма, и если на душе столь тяжкий груз, что для диафрагмы уже не осталось места, то меха не могут работать.
Расскажу о личном опыте, подтолкнувшем меня к изучению этой проблемы. Несмотря на слабое здоровье, в детстве и юности я по праву могла гордиться большим объемом легких, даже спортсмены уступали мне в этом. Но когда, начиная с 25 лет, верхняя часть платья сделалась тесной, мне это уже не понравилось. Шли годы, и пропорции менялись в пользу верхней части тела. Нельзя сказать, чтобы я вообще не обращала внимания на свое дыхание. Мне было весьма знакомо ощущение, что грудную клетку распирает прямо до боли, вот-вот ребра затрещат, а хочется вдохнуть еще воздуха. Когда разрешилась проблема, из-за которой я задыхалась, я выдохнула единым духом, и все прошло. Астму я считала самой ужасной болезнью из всех, но не догадывалась задаться вопросом: «Почему этот больной поступил именно в мое дежурство?» Я понимала, что нужно досконально усвоить технику оказания первой помощи при приступе астмы, и усвоила ее. Это значит, я понимала, что мне нужно еще учиться. Но я не понимала того, что помимо знания лекарств, болезни и самого больного мне необходимо главное – познать самое себя в связи с этим недугом. Всякий раз я думала, что нужно защитить себя от факторов, вызывающих приступы астмы, коли, оказывая помощь астматику, ощущаю, как перехватывает собственное дыхание. Я старалась беречь свои органы дыхания, чтобы не заболеть той же болезнью. Вероятно, Вы уже поняли, что пользы от всего этого было мало, так как истинная причина астмы кроется гораздо глубже.
Пример из жизни
На пять лет жизнь подарила мне наставника в лице человека, тяжело больного раком. В течение пяти лет я делала все, что было в моих силах, чтобы продлить жизнь этому юноше. Он воспринимал столько, сколько мог, высвобождал свои стрессы, и в первое время эффект был хороший. Я же чувствовала, что эффект этот внешний, обманчивый, и об этом ему сказала. Он и сам говорил, что всякий раз, когда жертвовал исправлением умонастроения в угоду земным соблазнам, наступало обострение.
Поскольку наивысшим земным соблазном для него были увеличение учебной нагрузки и спорт, чем хотел доказать свое превосходство над окружающими, то никто не мог заставить его от этих занятий отказаться. Я взяла на себя смелость отчитать его по-матерински и наложить запрет, а он ответил просто: «Но это мне не в тягость». Так говорит привычка всегда нести на себе максимальную ношу. Его привычки я побороть не смогла.
Протест в нем вызывало только медикаментозное лечение, и он рассказывал, как при этом себя чувствует и какое разрушительное действие оказывается на его организм. До болезни он боготворил знания и физическую деятельность, благодаря которым можно достичь любых высот. Об отказе от всего этого и посвящении себя болезни не могло быть и речи, ибо изменение взглядов тем труднее, чем человек самоувереннее. Самоуверенность зиждется на абсолютных знаниях, зацикленность на которых придает смелости и силы воли.
Знание, что плохого я не делаю, и то, что я делал, принесло мне лишь хорошее, превращает человека в слепого, глухого и бесчувственного ко всему, что находится вне этого убеждения. Самоуверенность возрастает от интеллигентности, которая велит быть терпимым к людям, делать дружелюбную мину даже тогда, когда подмывает дать по морде. Самоуверенность – тяжелейший стресс, о котором речь пойдет особо.
Чего человек боится, то на себя и навлекает, и то, что он ненавидит, причиняет ему боль. У моего пациента начались обострения, за ними – курсы лечения и осложнения от лекарств. Я была ошарашена и уязвлена, когда обвинения полетели в мой адрес, а еще более меня удручало то, что в повседневной жизни он был практически наедине со своим недугом. В моей практике были раковые больные, которые быстро выздоравливали, чему способствовали супруг, дети и родители, поскольку занимались улучшением своего умонастроения, но заставить заниматься этим я никого не могу. Будь у меня возможность применить к моему пациенту альтернативные способы лечения, я посмела бы отсоветовать химиотерапию, но таких возможностей в Эстонии нет, и я почувствовала, что начинаю уступать смерти.
Жизнь предоставила мне возможность отправиться искать помощь в далекой чужеземной стране. А также дала шанс встретиться там с врачом, который располагал большими возможностями. Тот выслушал меня и как бы между прочим уверенно сказал: «Не волнуйтесь, ему можно помочь. У нас и раньше лечили подобных больных». Меня поразила самоуверенность врача, но мне так хотелось надеяться на лучшее. Помню, как стала хватать ртом воздух, как перехватило дыхание и как потом я пыталась отдышаться. Те полтора часа, в течение которых я дожидалась этого врача, чтобы обговорить детальный план, я дышала так, как никогда ранее.
От меня требовалось только вдыхать, обратно все выходило само. Внутри словно скопилась неимоверная масса чего-то, что стало теперь выходить с дыханием. Я стояла и ощущала, что бюстгальтер становится мне велик. Затем он стал сползать вниз, так как снялось напряжение от сверхтребовательности, задиравшей плечи кверху, едва ли не вровень с ушами. Плечи настолько расслабились, что даже поясной шов платья опустился на свое место. Мне уже не нужно было требовать от себя невозможного. Спустя час я встретила знакомую, с которой провела пару часов накануне, и та воскликнула: «Какой ты стала маленькой!»
Что все это означало? Я осознала, что взяла на себя ответственность за сохранение жизни другого человека, и она легла на душу величайшим бременем. Добра ему этим я не сделала, зато себе причинила зло. Я немало потрудилась, стараясь высвободить его из себя, но поскольку он изо всех сил за меня цеплялся, оттолкнуть его было бы для него смертельным ударом. Он жил мной. Его физическая смерть убила бы меня духовно, потому что в ту пору общество относилось ко мне, словно изготовившийся к прыжку зверь. Ведь в нашем сознании прочно укоренилось мнение, что врач несет ответственность за жизнь больного. Я не могла не беспокоиться за нас обоих. Тогда я еще была слишком хорошим человеком.
Мы все являемся на свет, чтобы нести ответственность за собственную жизнь, но мы не имеем права отвечать за жизнь других. Если мы берем на себя это право, оно становится обязанностью, и, если долг нами не исполняется, нас встречает осуждение. Меня осуждали, мне было трудно, а пациент мой виновником считал себя и страдал вместе со мной. Я объясняла ему, что сама навлекла это своим страхом перед несправедливостью, что это моя ошибка, но он не мог этого вынести, ибо боялся за меня.
Об одном подобном случае я рассказывала в своей третьей книге, когда привела пример с юношей, отчаявшимся от печали и беспомощности, что стало причиной скопления у него в правом легком опасного для жизни количества жидкости. В моих страданиях он винил себя. Я объясняла, что он не виноват, – при всей воодушевленности от проделанной над собой работы и ее последствий он не мог вообразить, сколь велико было «эго» у журналиста. Журналист не виноват в том, что в своем полном невежестве и в погоне за сенсацией не выбирал средств, а думал только о себе. Он знал, что беседует с раковым больным, чью хрупкую психику следовало бы учитывать, но в своей житейской наивности, что само по себе является эгоизмом, не подумал о последствиях. Голодный думает только о том, как бы утолить голод. В этот миг он не ведает ни сочувствия, ни чувства ответственности. Не виноваты и врачи, считающие медицину единственно верным способом лечения. Раскрыть глаза им пока еще мешает страх и профессиональная честь. Нельзя из-за чужих стрессов усиливать собственные и среди них погибать.
Пациент выслушивал меня, выказывал согласие и понимание, но его молодая душа, которая от моих речей на время воспарялась и благоприятствовала ремиссиям – временным ослаблениям болезни, длившимся по полгода, вскоре вновь принималась впитывать плохое, проистекающее от хороших желаний хороших людей. От окружающей среды поддержки не было, хотя та же среда всяко-разно за него беспокоилась. А что беспокойство – это вампир, выпивающий до капли жизненную силу у того, о ком беспокоятся, об этом хорошие люди не ведают и ведать не желают. Они желают быть хорошими людьми, и беспокойство является признаком хорошего человека.
