Николай Сиянов - Сувенир из Нагуатмы. Триумф Виджл-Воина
Итак, был вечер, море почти штилевое, промысловая обстановка, как говорится, нормальная. Я отдыхал, когда появилась она — и радость моя, и где-то зубная боль. Вошла в белом халатике, с аппаратом на шее для прослушивания больного. Блондинка, высокая и стройная даже в халате. Правда, не очень-то молода, лет на десять всего меня помоложе.
— Ты один, капитан?
— Как видишь. Но для надежности пошарь в спальне под рундуком.
— Я не это имела в виду. Ну и шуточки у тебя, шеф, прямо боцманские.
— Не будем ссориться, Лизавета… Не понимаю, для чего тебе этот халат и этот… как его? Ну наушники на груди — стетоскоп, что ли?
— А для конспирации, — сказала она, — все силы, капитан, брошены на конспирацию.
— Боюсь, после тебя и твоих забот меня не выпустят в море.
— Почему вдруг?
— Да как же! Весь рейс под пристальным наблюдением судового врача Елизаветы Владимировны. Шесть месяцев изо дня в день. Как вечер, так она и тут, в белом халатике. Можно подумать, кэп на последнем издыхании и только нечеловеческим усилием воли выполняет Госплан… Донесут, Лизавета! У меня стукачей полно, законспирированные похлеще тебя.
— А ты боишься?
— Остерегаюсь. Вот вернемся домой — и прощай море! Не врачи, так другие прихлопнут визу.
— Кто другие?
— Будто не знаешь? Люди в серых костюмах!
— Давно пора, — сказала она, снимая халатик, присаживаясь рядом.
— Что именно? Закрыть капитану море? Так куда же ему без него — в дворники?
— Определиться тебе пора, вот что, милый.
Я обнял ее, поцеловал.
— Впереди целая ночь, определимся.
— Погоди, — она отстранила меня. — Через несколько суток придем в порт. Побереги себя для другой.
— Ну вот, старая песня.
Она положила руки мне на плечи, смотрела в глаза. Глаза у нее зеленоватые, чуть раскосые, умные. И вообще она умница, не в пример кукле из прошлого рейса.
— Мой милый, — сказала она, глядя мне в глаза, прищурившись. — Ты меня любишь?
— Ну, разумеется.
— А что такое любовь, чем она отличается… ну, например, от похоти, знаешь? Нет? Так слушай, разъясняю элементарно. Любовь — это когда с человеком хочется быть постоянно, связать с ним судьбу, когда больше никого не надо. А похоть — это… когда ты сегодня со мной, а через несколько дней в порту побежишь к другой.
— Не к другой, а к своей законной жене, есть разница. И не побегу. Она сама прибежит встречать.
— Ну? Что из того? Там в порту у тебя начнется любовь, а здесь была элементарная похоть. — Она взяла со стола сигарету; я поднес зажигалку. — Молчишь, капитан?
— Молчу. Давай сменим пластинку.
— И больше не утверждаешь, что любишь свою Лизавету?
— Ошибаешься. Утверждаю по-прежнему.
— Ох, Максимыч… Ответ достоин настоящего мужчины. Я всегда знала, что ты у меня настоящий, милый. Когда любят, готовы ради любимого на все, не так ли?
Она крепко брала меня за горло. Да, я ее любил. Целых шесть месяцев. И сейчас, кажется, не равнодушен, но что из этого? Решено, обговорено: и на следующий рейс вместе, возьму… Какие еще нужны ясности?
— Тогда вот что, — продолжала она. — Хотя погоди… Скажи, милый Максимыч, что тебя не устраивает во мне? Внешность? Характер? Может быть, я дура набитая, с которой стыдно показаться на людях?
— Ни то, ни другое, все мимо! — я снова обнял ее, теперь уже по-настоящему. — Сама знаешь, люблю тебя, как есть, от макушки до розовых пяток; у тебя нет изъянов.
— Прекрасно! — воскликнула она. — Я тоже люблю, даже не представляешь, как я тебя люблю! Все, что было до этого, не в счет, я только с тобой проснулась, узнала, что я женщина. Хочу быть только с тобой, всегда — это ты понимаешь? Всегда, а не шесть месяцев в морях украдкой! — она швырнула сигарету в пепельницу, закрыла лицо руками. — Господи, Боже… Двое любят друг друга, почему же они не вместе? Как понять? Почему через три дня он — в одну сторону, она — в другую?
— Но через месяц или даже раньше эти двое по новой вместе…
— Нет, милый, заблуждаешься. Сильно преувеличиваешь, — она покачала головой. — Это ты так, размечтался. А мы поступим иначе. Хоть ты и железный капитан, но тебе не хватает твердости, вот что. Возьму твое мужество на себя, не против? Ну тогда решено, вот с этой самой минуты я — капитан, а ты — мой помощник, чиф, и ты будешь подчиняться во всем. Слово же мое последнее таково: с пирса домой пойдем вместе. Желательно под ручку и хорошо бы днем, чтобы все видели. Ко мне пойдешь, в мой дом, хозяином, а не квартирантом или полюбовником — что скажешь? Только так и не иначе; того я хочу, и ты тоже, только все боишься чего-то, трусишь… Нет? Ничего не боишься? Опасаешься только, моря закроют? Ну так плевать, не надолго. В парткоме твоем посудят, пошерстят, да что с настоящего мужчины взять? Ты ведь не просто так, а с новой женой, все по закону. У них глаза есть, нету? Не видят, что ты да я— завидная пара, все время вместе? Или не понимают в твоем парткоме, что так лучше, честнее, чем любовь по шесть месяцев при родной-то жене… Или ты, милый, другого боишься?
— Ну-ну, договаривай.
— Понизят в должности — это? Да ведь не ниже матроса! А я и матросиком буду тебя любить, беречь, еще больше даже — слово даю! О, Господи… что держит тебя? Переходи ко мне, живи, видишь, навязываюсь! Слугой стану, рабой, нянечкой, домашним врачом твоим! Потому как лю-блю!
Она сцепила руки за моей шеей кольцом, не вырваться.
— Милый, милый мой дуралей! Тебе такое счастье в руки, а ты артачишься.
— Ты забыла о третьем, — сказал я ей на ухо; мне было не повернуться. — Нам с тобой вдвоем будет недурно, может быть, даже хорошо, но есть третий, которому наверняка будет плохо, больно… а?
— Что ты понимаешь о боли? — шептала она. — Я врач, и я знаю, с болью надо кончать сразу, не позволять стать хронической. Думаешь, твоя жена ничего не видит? Стукачи твои бравые не настучали? Это для нее разве не боль?
— Мы прожили вместе семнадцать лет.
— И что? Из них ты посчитай, сколько в морях? Да все с другими, другими! А она, несчастная, терпит, прощает — это не муки?.. Ума не приложу, что ты для нее? И что она для тебя, милый? На чем все держится? Да освободись! И ее освободи наконец, будь мужчиной. Ведь пойми хе ты: дом без детей пуст! Пуст! Семнадцать лет вместе, а детей не завели ни одного, почему?! Прости, Максимыч, — спохватилась она, прижалась еще сильнее, дрожала вся. — В нашем доме будут детские голоса, звонкий смех. Я подарю тебе сына. Подарю дочку. А захочешь — еще сына и еще дочку! Ну же, милый, не мучай меня. Не мучайся сам, скажи “да”. Да, мой любимый? Мой единственный, да?!
Вот это атака! Голова шла кругом. Я любил ее. а в эти минуты особенно. И знал, она тоже любит, не притворяется. “Да? Да?” — твердила она, ждала ответа.
— Да! — сказал я, беря ее на руки, целуя. — Ты права, во всем права; как говоришь, так и сделаем…
На этом Опыт прервался. Я очнулся в позе Падма-асана, спина затекла. С трудом вытянул одеревенелые ноги. Они были ледяными, почти бесчувственными. Долго массировал их, сгибая и разгибая в коленях. Что сказать? Тем более о себе самом. Хотя и в прошлом. Одно и остается: покаяться…
Ответственен я или нет за поступки капитана Максимова? Наверняка да; от этих кармических узлов, понавязанных им, не уйти. Придется развязывать, рубить, платить по векселям… Как — это другое дело.
И все же, все же… Не судите да не судимы будете. Капитан не бросил Веру Васильевну; каким-то образом это ему удалось, и это, пожалуй, главное.
17 марта. Бегаю; успешно провернул еще одно мероприятие. Очень важное для меня. Мое нынешнее здоровье, хорошее самочувствие, может статься, и даже вполне, — иллюзия, обман, некая вспышка перед концом. Это закономерно. Да и Ленино путешествие в глубь меня, интроспективное прощупывание клеточек… я, конечно, верю ему, не могу не верить, но все же… Словом, решил показаться в диспансере, где на учете. Оттуда быстренько препроводили в больницу. Ох, и удивил же я людей в белых халатах! Почти списали недавно, а тут… Крутили, вертели, анализ за анализом, не рад, что и связался. Даже скучно, ей-Богу, одно и то же кругом: не может быть! Как будто даже удар по их ученому авторитету: такого не может быть! А после, опомнившись, все тоже словно сговорились: как удалось? каким образом? “Словом! — говорю. — Единственно божественным Логосом, Любовью и Верой”. Не рассказывать же про “дирижабль” и Учителя! Всему могут поверить, даже в сверхчудеса старушки Никифоровны, но вот о светлой космической Иерархии лучше не заикаться. Не поймут. Даже страшно порой: нигде не поймут, никто не поймет; о мое космическое одиночество!
18 марта. Встреча с Учителем — как праздник. Жду, вроде даже готовлюсь, столько вопросов! Но с глазу на глаз робею, молчу: Учителю виднее, о чем поведать в первую очередь.
