Олег Гор - Просветленные не берут кредитов
В один момент я попытался вспомнить, с чего начались сегодняшние неприятности, и осознал, что с недовольства, колыхнувшегося в душе в тот момент, когда мы покинули жилье брата Лоонга: я не хотел идти в лес, желал оказаться подальше от него, испытывал к зарослям отвращение и неприязнь.
И джунгли ответили мне тем же!
Вычленив исходную эмоцию, я отстранился от нее и зашептал: «Это не я, это не мое»… Вот уж этому брат Пон выучил меня замечательно, и вскоре я почти видел собственное недовольство, что висело в воздухе подобно жгуту черных разлохмаченных волокон.
Потом мне показалось, что жгут этот начинает раскручиваться, белеть, и я провалился в сон.
Что удивительно, я даже не замерз этой ночью.
Проснулся отдохнувшим, в хорошем настроении и без малейшего следа того, что меня кто-то укусил.
– Так куда лучше, – одобрительно сказал брат Пон, после того как мы уничтожили остатки снеди брата Лоонга. – Теперь ты хотя бы готов меня слушать и что-то поймешь. Наверное.
Речь он завел о бодхи-просветлении, точнее о тех десяти совершенствах, что ведут к этому состоянию, – бескорыстном даянии, отречении, мудрости, последовательности и прочих качествах, до которых мне было так же далеко, как до спутников Юпитера.
– Понятно, что это идеал, – говорил брат Пон в то время, когда мы продирались через заросли бамбука. – Но его неплохо бы держать в сознании, так, на всякий случай. Путь же к нему пролегает через четыре этапа, знаменующих разную степень непривязанности.
Я слушал, стараясь в то же самое время глядеть и по сторонам, и под ноги. Наверняка пауки и прочие милые твари, обитающие в джунглях, не упустят случая выразить мне радость от встречи.
Закончив объяснения, брат Пон разрешил мне говорить.
– Но что все же такое просветление? Как его можно описать? – спросил я.
– Ты пойми, что любое наименование – это ограничение, – отозвался монах. – Называя нечто, ты ставишь предел, проводишь четкую линию, отделяющую одно от другого. Но ведь просветление безгранично, и попытки поставить рубежи вокруг него столь же бессмысленны, как ловля ветра решетом…
– А нирвана, которая, как я понимаю, лежит за просветлением?
– О ней хорошо высказался один из древних, – брат Пон нахмурился, выискивая цитату в памяти. – Нирваной именуется то, что лишено желаний, недостижимое, она не прерывна и не непрерывна, не подвержена разрушению, не сотворена… Уловил что-то?
Я с сожалением помотал головой и поинтересовался:
– А почему я не читаю древних трактатов, не изучаю книг вроде тех, что были у брата Лоонга? Ведь наверняка по поводу того, что вы мне объясняете, написан не один десяток томов, и там все подробно разжевано.
– Не одна сотня, – подтвердил монах. – Только в их изучении нет смысла. Для тебя. Пойми, занятия такой вещью, как теория просветления, – это не просто отвлеченное умствование, которое на Западе именуют философией, это духовная практика особого рода. Ей могут и даже должны заниматься люди определенного склада, им копание в мудрых текстах принесет пользу. Такому же человеку, как ты, как многие другие, рытье во всех этих тонкостях и нюансах только навредит, станет источником глупых и опасных иллюзий, может породить интеллектуальную гордыню. Посмотрите все, какой я умный! Какими вещами занимаюсь! О-го-го! Нет, забудь об этом.
Ответ выглядел, с одной стороны, для меня не особенно лестным, но в то же время логичным, и я не нашел, что возразить. Хотя очень хотел заявить, что мне было бы интересно повозиться и с писаной мудростью.
Мы шагали целый день, сначала больше вверх, затем перевалили гряду оплывших, заросших лесом гор и оказались в сырых, заболоченных джунглях, прошитых ручьями и реками точно нитками.
Первый поток мы перешли вброд, не замочив колен, и увидели на берегу серо-коричневую дикую кошку, большую, с маленькими ушами и желтыми злыми глазами. Следующий пересекли по бревну, не просто упавшему, а аккуратно уложенному, очищенному от ветвей и закрепленному на берегах с помощью камней, чтобы не крутилось и не качалось.
В этих местах жили люди, и я воспрянул духом, предвкушая ночлег под крышей.
Мы отошли от мостика-бревна шагов на пятьдесят, когда в зарослях вокруг началось шевеление.
– Замри! – успел воскликнуть брат Пон, и мы оказались в окружении недружелюбно выглядевших мужчин.
Невысокие, смуглые, черноволосые, они не сильно отличались от тех же тайцев. Только вот вид имели хмурый и даже злобный, щеки их покрывали полоски одинаковых шрамов, одежда состояла из просторных рубах, штанов цвета хаки и широкополых шляп, и каждый носил оружие.
Мачете, охотничьи ножи, топорики на поясах и старые ружья.
И их в данный момент использовали, чтобы держать нас под прицелом.
Один из мужчин, с сединой в шевелюре, вопросительно рявкнул что-то гортанное. Брат Пон ответил, но его реплика вызвала лишь смешки и недоуменные восклицания. Седоватый, бывший за старшего, отдал команду, и четверо молодых парней двинулись к нам, двое к монаху, двое ко мне.
Тревога, вцепившаяся в меня подобно бульдогу, превратилась в страх.
Что это за люди? Почему они встретили нас столь враждебно?
Меня ловко и быстро обыскали, сорвали с плеча сумку, а в следующий момент скрутили руки за спиной. Ту же операцию произвели с братом Поном, причем со сноровкой, говорящей о том, что лесные жители занимаются подобными вещами далеко не первый раз.
Седоголовый равнодушно кивнул и, отвернувшись, зашагал через джунгли, стремительно и бесшумно.
Меня толкнули в спину стволом ружья, и это оказалось на удивление болезненным. Охнув, я несколько шагов пробежал, а когда оглянулся, то обнаружил на лице пихнувшего меня типа довольную усмешку.
Нас гнали через лес, словно пару баранов, и вряд ли для того, чтобы пригласить на дружескую пирушку.
– Это уа, – сказал брат Пон, когда мы оказались рядом. – Очень известные ребята. Когда-то они славились как охотники за головами, но и сейчас, как видишь, не особенно любят чужаков.
Тут уж от тревоги моей не осталось и следа, ее место заняло черное отчаяние.
Зачем мы поперлись в этот лес, нельзя было выбрать другое направление или вообще остаться у брата Лоонга, где есть и еда, и крыша над головой, и далеко не худшая компания?
Но говорить мне никто не разрешал, так что рот я держал закрытым.
Бешеная гонка через джунгли, во время которой я трижды падал и всякий раз получал прикладом по ребрам, продлилась не один час. Затем мы пересекли очередной поток, и впереди, между деревьев, показались крытые пальмовыми листьями хижины в два этажа.
Каждую украшали несколько черепов, они вместе с пучками сушеной травы висели на угловых столбах. Черепа, как казалось, смотрели на нас недружелюбно, в их ухмылках чувствовалось злорадство.
Посреди деревни торчало нечто вроде каменного столба высотой метра в два, и к нему нас и привели. Тычками вынудили опуститься на колени, после чего седоголовый удалился, оставив нас под присмотром полудюжины часовых.
Те не отводили от нас подозрительных взглядов, лениво переговаривались и жевали что-то, время от времени сплевывая тягучим и красным.
– Вот она, смерть, – прошептал брат Пон едва не с восторгом, наклонившись к моему уху. – Смотрит на нас шестью холодными глазами, сокрытыми в стволах ружей. Готов ли ты погибнуть прямо сейчас?
Я глянул на него как на сумасшедшего.
– Этот вот столб, что за нашими спинами, используется для посвящения юношей племени в мужчины, а кроме того, около него приносят кровавые жертвы. Приглядись-ка.
Бока сооружения, что было сложено из камней, покрывали багровые потеки, и я с содроганием понял, что это кровь.
Черепа имелись и здесь, настоящая гирлянда, точно лампочки на новогодней елке.
Меж домов появился седоголовый, рядом с которым шагал некто в пробковом шлеме, таком старом, что он наверняка помнил те времена, когда в Бирме правили англичане. Когда подошел ближе, стало видно, что этот тип наряжен в некое подобие формы, то ли полицейской, то ли военной, и щеголяет широким ремнем с начищенной бляхой.
Осмотрев нас без особого интереса, он махнул рукой, и охранявшие нас мужчины подняли ружья.
Сердце мое словно вовсе перестало биться, в ушах зашумело, внутри все смерзлось, и мне стало так холодно, словно из жарких тропических джунглей мы перенеслись куда-нибудь на Оймякон.
Неужели все?
Щелкнули взведенные курки.
Брат Пон произнес несколько слов, и обладатель пробкового шлема отшатнулся, глаза его расширились. Сделав пару шагов к монаху, он прорычал нечто гневное прямо тому в лицо, брызжа слюной, на что тот ответил спокойно, с обычной уверенной улыбкой.
Предводитель уа сморщился и засопел, после чего с неохотой рявкнул что-то своим воякам.
– Все будет хорошо, не беспокойся, – умудрился сказать мне брат Пон, пока его поднимали на ноги и развязывали ему руки.
