Елена Кузнецова - Аяуаска, волшебная Лиана Джунглей: джатака о золотом кувшине в реке
Напоследок он снова окурил мое тело дымом мапачо, потом сложил мне руки — ладонь к ладони, затем ноги — подошва к подошве, подул в них, и совсем напоследок подул мне опять в макушку. Очень нежно и бережно. Как у него только так получается? Меня это поразило невероятно: я как-то даже не рассчитывала на такой индивидуальный подход. Понятно же, что при его востребованности я для него была как безымянная бабочка, прилетевшая на яркий свет, щедро расточаемый волшебной аяуаской.
— Завтра утром ты почувствуешь прилив сил, в тебя войдет радость, у тебя появятся новые друзья, — так он подвел итог нашей церемонии.
Было немногим больше за полночь, действие аяуаски прошло совсем, сын, не задерживаясь, ушел к жене, а мы — родители сына и я — растянулись каждый на своем матрасе и заснули глубоким сном до самого утра.
15. 3 ДНЯ И 4 НОЧИ НА УКАЯЛИ И АМАЗОНКЕ
Прием аяуаски — но не просто так, а в ходе ритуала — помогает наладить здоровье и отношения — как социальные, так и внутриличностные. Под «внутриличностными» я подразумеваю отношения с самим собой. В списке происходящих апгрейдов отдельно числятся отношения любовные. Кроме того, по логике, если наладились гармоничные отношения с окружающим миром, то это непротивленческим образом должно открыть дорогу к личному счастью и материальному благополучию. Разве плохо? Кому такое не понравится?
Эти же апгрейды можно описать проще и короче, что и сделал курандеро из племени Шипибо, сказав:
— Добавятся силы. Войдет радость. Появятся новые друзья.
И что интересно — он оказался прав на все сто. Но так как первые два положения можно, скорее всего, отнести к категории ощущений субъективных, то по этой причине на них я останавливаться не буду, зато третий компонент ветра перемен принадлежал миру большому и объективному — поэтому про него расскажу.
Сначала писать эту главу я не хотела, а когда написала, хотела удалить. Но, как видите, оставила — потому что вся эта история, от первой главы до последней, на самом деле не: я в ней не более, чем эпизодический персонаж, а дебютанткой в ней выступает волшебная лиана джунглей, аяуаска. В этом свете и предлагаю читать следующую дальше главу.
Позволю себе повториться и сказать, что когда путешествую, то практически ни с кем не знакомлюсь. Я и в этот раз ни с кем не знакомилась, но эти два знакомства, оказалось, были просто неизбежны. Но самым необычным было то, что один из этих мужчин затронул меня своими эмоциями. Последние годы я точно была уверена в том, что вероятность такого события была не больше, чем, скажем, вероятность моего благополучного примарсианивания на этой отдаленной и неблагоприятной для жизни планете в одном пляжном платье и без головного убора.
У этого мужчины и имя было подходящее: звали его Анхель, что значит «Ангел» — прямо как ангел аяуаски подлетел ко мне и нежно коснулся своим крылом. Тем не менее, сам Анхель никакого отношения к аяуаске не имел. А был он штурманом трехпалубного судна, на котором я переправлялась из Пукальпы в Икитос.
Вторым персонажем был капитан. Он и его корабль были под стать друг другу: оба были с шиком, хотя, понятно, каждый со своим. Теплоход «Эдуардо VII» был новый и ухоженный. Что касается капитана — он был холеный, стремительный, sleek. Как посмотришь на него — сразу видно даже нетренированным взглядом, что баловень женщин, да и он сам, похоже, женщин вниманием не обходил, наверное, именно поэтому часто приходил поговорить, когда я отсиживалась в каюте.
Мы еще раз с ним встретились в порту Икитоса — через десять дней после того, как мое плавание на его теплоходе закончилось: его «Эдуард VII» должен был возвращаться в Пукальпу, а мой «Эдуард II» — идти в Юримагвас. В ожидании отплытия я вышла из каюты. Он заметил меня со своего теплохода, и так как корабли стояли впритык, просто переступил с одного на другой и взбежал на мою палубу — мы поздоровались, и тут на глазах у него выступили слезы.
Пока мы с ним разговаривали, мой теплоход стал отшвартовываться от причала: незнакомый мне штурман «Эдуарда II» выводил его в открытые воды. Вода забурлила под кормой, и пространство между двумя теплоходами — моим и его — стало стремительно расширяться. Договорив последнюю фразу, капитан стремительно сбежал на нижнюю палубу, и, не задумываясь — каждый миг был дорог — решительно прыгнул на палубу своего теплохода. Не промахнулся… вот это прыжок… так можно и в Олимпийскую сборную Перу попасть.
Как-то раз, когда мы еще шли в Икитос, капитан сказал Анхелю негромко, но при большом стечении народа, что просто убьет его, из-за того, что тот проводил столько времени со мной — на что Анхель сделал вид, что забеспокоился. Но на самом деле капитан проявил широту души и не запретил своему штурману приглашать меня в штурманскую рубку во время вахты.
Что же касается меня, то я в эти разыгрываемые миниатюры не вникала, но неожиданно полученному приглашению обрадовалась. Моя каюта на второй палубе была небольшая; металл снизу, металл сверху, и соответственно, по бокам тоже. Часам к одиннадцати она раскалялась, как консервная банка, которую кто-то из озорства бросил в горящий костер.
Остальные пассажиры днем висели длинными рядами в гамаках на первой палубе — если бы не пестрое разнообразие гамаков и неумолчный галдеж детей, можно было бы подумать, что их какой-то неведомой электромагнитной волной закинуло сюда прямо из «Матрицы 1».
Правда, на первой палубе пассажиров было много, больше ста, а пространства мало. За исключением перерывов на трехразовое питание, висеть в гамаке приходилось все время: все три дня и все четыре ночи, потому что разгуливать особо было негде. Теплоход перевозил не только пассажиров, но и грузы, и все незанятые пассажирами палубы были заставлены ящиками и коробками, с пола до потолка — не говоря уже про находящиеся на носу судна машины, мотоциклы, разного вида механизмы и цистерны. Тем не менее, пассажиры первой палубы имели сравнительное преимущество перед нами, десятью обитателями эксклюзивных кают, расположенных на второй палубе, потому что их палуба, в отличие от наших кают, была открыта свежему речному бризу круглые сутки — он и обвевал всех пассажиров, висящих там в гамаках.
Перед отбытием из Пукальпы я тоже купила себе гамак — первый в моей жизни. Да… некоторые прозрения в жизни приходят с большим запозданием, но как только я все поняла про гамак, то стало трудно представить себе жизнь, в которой ему не было бы места.
Тем не менее, повесить новое приобретение, символизирующее свершившееся прозрение, было негде. Каюта была узкая и короткая, и как я сказала, днем это была не каюта, а адское пекло. Так и получилось, что все знойные и застойные послеобеденные часы я проводила в штурманской рубке на верхней палубе теплохода.
В сельве более принято лежать в гамаке, чем сидеть на стуле, а сидеть в лотосе еще менее принято, чем на стуле сидеть, поэтому я поднялась в рубку со своим гамаком. Анхель глянул на него со снисходительностью взрослого, отложил в сторону и повесил свой.
Мой гамак и его отличались друг от друга разительно. Мой представлял собой базовую портативную версию для начинающих. Я ей отдала предпочтение, потому что в нем было больше дыр, чем нитей, из которых его сплели — для кого это недостаток, а для кого и преимущество: меня привлекло, что он был легкий по весу и небольшой по объему. А вот его гамак был продвинутый и командирский по своей сути: прочный, плотно вывязанный крючком в одно длинное и толстое полотно. С первого же взгляда было понятно, что такому гамаку не доверять было просто немыслимо.
Изначально он был ярко-желтым, но за много лет верной службы несколько поутратил былую свежесть и бойкость красок. Когда наступала вахта Анхеля, он вывешивал посреди рубки этот надежный гамак, сулящий прохладное пристанище, я забиралась в него и висела там часами. В таком состоянии лично себе я напоминала муху, навсегда успокоившуюся в золотистом меде.
Рубка и вся верхняя палуба — также как и весь теплоход — были покрашены в два цвета: белый и синий. Палуба была с уклоном в эстетический минимализм, всегда чистая и пустынная, из-за чего создавалось ощущение легкости и простора. Но каждый раз пронесшаяся над теплоходом гроза и выглянувшее вслед за ней солнце раскрывали таящиеся в минимализме резервы — и палуба приукрашивалась невероятно.
Замершие после дождя на неровном полу прозрачные стекляшки воды вбирали видный им окружающий мир: глубокое синее небо и скрученные в тугие клубы белые облака — и было понятно, что эти упавшие с неба капли воды и были частичками вечности, застрявшими в плену у стекляшек-временщиков. Как только солнце наполняло их свечением до краев, они, на манер чистейших бриллиантов, взрывались фейерверком искр, и, наконец-то освобожденные от уз материи, взмывали вверх, возвращаясь к своему небесному источнику.
