Лобсанг Рампа - История Рампы. (THE RAMPA STORY)
При выходе меня поджидал милиционер. Пристроившись рядом, он зашагал вместе со мной.
— Вот идешь ты пешком, товарищ, да еще с рюкзаком за плечами, — что-то тут не так. Не отвести ли мне тебя в милицию на допрос? Или, может, у тебя найдется лишняя пара часов, чтобы я забыл о своем долге?
Молча порывшись в кармане, я достал часы, одни из тех, что стащил в поезде. Милиционер взял их, окинул взглядом и сказал:
— Москва прямо по дороге. Держись подальше от шоссе, и все будет в порядке.
И отвернувшись, он зашагал прочь.
А я побрел по проселкам, обходя десятой дорогой милиционеров, которым вдруг тоже вздумалось бы потребовать у меня часы. У меня возникло впечатление, основанное на собственном опыте, что у русских просто какая-то неудержимая страсть к часам. Многие даже не могли определить по ним время, но сам факт обладания часами приносил им некое необъяснимое удовлетворение. Какой-то изнуренного вида человек, ковылявший передо мной, неожиданно зашатался и упал ничком в грязь придорожной обочины. Прохожие шли дальше, даже не оглядываясь на него. Я было двинулся в его сторону, но какой-то старик пробормотал у меня за спиной:
— Товарищ иностранец, осторожно. Если вы к нему подойдете, милиция решит, что вы хотите его ограбить. Он все равно уже мертв. Голод. Здесь от этого каждый день умирают сотни людей.
Поблагодарив его кивком, я пошел прямо. Это страшное место, думал я, где никто не протянет друг другу руку помощи. Должно быть, это потому, что у них нет религии, которая наставляла бы их добру.
Эту ночь я провел у полуразрушенной стены заброшенной церкви. Вокруг меня спало еще человек триста. Рюкзак был у меня вместо подушки, и глубокой ночью я почувствовал, как чьи-то руки воровато пытаются развязать шнурки. Быстрый удар предполагаемому вору по шее, и тот, хватая ртом воздух, откатился в сторону. Больше в ту ночь меня никто не потревожил.
Утром я купил себе кое-какую снедь на государственном черном рынке, поскольку в России черным рынком управляет Государство и пошел дальше. Еще в поезде русский посоветовал мне выдавать себя за туриста и повесить на шею фотоаппарат (украденный в том же поезде). Пленки у меня не было, да в то время я едва ли мог бы отличить переднюю крышку фотоаппарата от задней.
Вскоре я добрался до центральной части Москвы, того района, который обычно показывают туристам, ибо обычный турист никогда не видит «задворок», — грязи, нищеты и смерти на узких улочках трущоб. Передо мной текла Москва-река, и я какое-то время шел вдоль набережной, пока не свернул на Красную площадь. Ни Кремль, ни Мавзолей Ленина не произвели на меня никакого впечатления. Я слишком привык к величию и сияющему великолепию Поталы. Недалеко от входа в Кремль стояла в ожидании небольшая группа людей, безучастных, неряшливо одетых, похожих на пригнанный откуда-то скот. Из ворот со свистом вынеслись три огромных черных автомобиля и, проехав через площадь, скрылись в лабиринте улиц. Люди угрюмо посмотрели на меня, а я чуть приподнял фотоаппарат. Внезапно страшная боль пронзила мне голову. На секунду мне показалось, что на меня обрушился целый дом. Я упал на землю, а фотоаппарат разлетелся вдребезги.
Надо мной возвышались советские охранники; один из них методично и бесстрастно стал бить меня ногой по ребрам, заставляя встать. Я был наполовину оглушен и не мог подняться самостоятельно, поэтому двое милиционеров наклонились и, грубо встряхнув, поставили мен на ноги. Они выпалили сразу целую кучу вопросов, но говорили они с таким «московским акцентом» и такой скороговоркой, что я не понял ни слова. Наконец, устав задавать вопросы, не получая никакого ответа, они повели меня по Красной площади — по одному с каждой стороны и один позади, чувствительно упираясь мне в спину дулом револьвера.
Мы остановились перед угрюмого вида зданием и вошли в дверь, ведущую в полуподвал. Меня грубо столкнули — вернее было бы сказать, швырнули — вниз по ступеням в небольшое помещение. За столом сидел офицер, у стены стояли двое вооруженных охранников. Старший милиционер из тех, кто привел меня сюда, что-то долго и путано объяснял офицеру, поставив перед ним на пол мой рюкзак. Офицер выписал нечто похожее на квитанцию в получении меня и моих вещей, после чего милиционеры ушли.
Меня грубо втолкнули в другую комнату, очень просторную, и поставили перед большим столом с двумя охранниками по бокам. Чуть позже в комнату вошли трое, сели за стол и перерыли содержимое моего рюкзака. Один вызвал звонком помощника и отдал ему фотоаппарат, что-то скомандовав резким тоном. Человек повернулся и вышел, неся безобидную фотокамеру так осторожно, словно это была бомба, готовая вот-вот взорваться.
Они продолжали задавать мне вопросы, которых я не понимал. Наконец они вызвали переводчика, потом еще одного, потом следующего, пока не выяснилось, что никто не может со мной объясниться. Меня раздели донага и подвергли врачебному осмотру. Каждый шов на моей одежде был осмотрен, а некоторые даже распороты. Наконец мне швырнули мою одежду обратно, но уже без пуговиц, пояса и шнурков. По команде охранники выволокли меня из комнаты, прихватив одежду, и повели по бесконечным коридорам. Обутые в войлочные шлепанцы, они шагали совершенно беззвучно, не разговаривая ни со мной, ни друг с другом. Пока мы так шли, внезапно раздался леденящий душу крик, и стих, вздрагивая в неподвижном воздухе. Я непроизвольно замедлил шаг, но шедший позади охранник с такой силой ударил меня по плечу, что я думал, у меня сломается шея.
Наконец мы остановились перед красной дверью. Охранник отпер замок, и от резкого толчка я полетел вниз головой по трем каменным ступенькам. В камере было темно и очень сыро. Размером она была примерно шесть на двенадцать футов, на полу валялся грязный вонючий матрас. Не знаю, сколько я просидел в темноте, все сильнее страдая от голода и раздумывая над тем, почему человечество по своей природе так жестоко.
Прошло очень много времени, пока мне наконец не был подан кусок кислого черного хлеба и маленькая кружка противной на вкус воды. Молчаливый охранник жестом велел мне выпить воду сразу же. Едва я сделал один глоток, как он выхватил кружку у меня из рук, выплеснул воду на пол и вышел. Дверь беззвучно закрылась. Не слышно было ни малейшего шума, лишь изредка доносились ужасные крики, которые кем-то быстро и безжалостно подавлялись. Время ползло вперед. Я грыз черную хлебную корку. Я был голоден и думал, что смогу съесть все что угодно, но этот хлеб был ужасен; он вонял так, словно его выудили из выгребной ямы.
Прошло еще много времени, так много, что я уже испугался, что обо мне забыли, и ко мне в камеру молча вошли вооруженные охранники. Не было сказано ни слова; они жестом велели мне следовать за ними. Не имея иного выбора, я так и сделал, и мы снова пошли по бесконечным коридорам. Временами мне казалось, что мы кружим по одним и тем же переходам, чтобы усилить мое напряжение и тревогу. Наконец меня ввели в длинную комнату, в одном конце которой была ярко побеленная стена. Охранники, грубо заломив мне руки, сковали их наручниками и поставили лицом к белой стене. Довольно долго ничего не происходило, потом кто-то включил мощные, беспощадно слепящие лампы, направленные так, чтобы их свет отражала белая стена. Даже зажмурившись, я почувствовал в глазах боль, как от ожога. Охранники надели темные очки. Свет бил мощными волнами. Чувство было такое, словно в глаза мне всаживали иголки.
Тихо открылась и закрылась дверь. Потом скрип стульев и шелест бумаги. Тихий разговор вполголоса, из которого я ничего не понял. А потом — удар прикладом по спине, и начался допрос. Почему у меня был фотоаппарат без пленки? Откуда у меня документы пограничника из Владивостока? Как? Почему? Когда? Час за часом одни и те же дурацкие вопросы. Свет горел, пронизывая мне голову слепящей болью. Удар прикладом, если я отказывался отвечать. И короткая передышка каждые два часа, когда сменялись охранники и следователи, ибо охранники тоже уставали от яркого света.
После часов, казавшихся бесконечными, но которых на самом деле вряд ли прошло больше шести, я рухнул на пол. Охранники принялись равнодушно колоть меня штыками. Встать на ноги со связанными за спиной руками было очень трудно, но я делал это опять и опять. Когда я терял сознание, на меня ведрами выплескивали сточную воду. Час за часом продолжался этот допрос. Мои ноги начали отекать. Колени стали толще бедер, так как жидкости организма стекли вниз и перенасытили ткани ног.
Одни и те же вопросы, одна и та же жестокость. Шестьдесят часов на ногах. Семьдесят часов. Глаза застилал багровый туман, я превратился в стоячий труп. Ни еды, ни отдыха, ни передышки. Мне только силой влили в рот глоток какого-то средства, прогоняющего сон. Вопросы. Вопросы. Вопросы. Семьдесят два часа, и больше я ничего не видел и не слышал. Вопросы, свет, боль, все потухло и навалилась тьма.
