Николай Сиянов - Сувенир из Нагуатмы. Триумф Виджл-Воина
…Проследим, что происходит с Мыслеформой, если Хранители Мира освобождают от нее больного. Это интересно, сынок. Такая Мыслеформа за непригодностью нагружается ветом и становится блуждающей Тенью Мертвых, в которую каждый, желающий освободиться от своих пороков, бросает свои “камни”, нагружая, психологируя ее все больше. В конце концов подобная Мыслеформа превращается в неподвижное “отхожее место”… Ты знаешь, конечно, на Земле немало невежд, которые называют себя спиритистами и медиумами. Они крутят блюдца, вызывая духов умерших. Да не духи отвечают глупцам, ничего подобного — они на прямой связи с “отхожим местом”. И оно действительно может предоставить некоторые сведения, ведь на ней, как на магнитофонной ленте, запечатлена многомерная тарабарщина… Прошу тебя, сынок, не участвуй в подобных играх и другим не советуй; не тратьте времени, не унижайте себя.
На этом мы сделали перерыв. Учитель угостил меня фруктами и божественной Сомой. На душе было невыразимо покойно, благостно.
4 марта. Вечерняя медитация прошла хорошо. Я добился того, что вижу, как мысли зарождаются в солнечном сплетении, проходят горло и становятся осознанными в мозгу. Мысли бывают двух типов: логические — в словах и образные — в картинках. Чтобы добиться абсолютной тишины ума, необходимо эти слова и картинки как бы растворять, “стирать резиночкой”, мягко отказываться от них — на полуслове, на полусценке…
Еще большее достижение — увидеть мысли, приходящие не из глубин самого себя, а именно со стороны, извне: Они являются из Ничто, предельно ясные, законченные, в форме идей, и их тоже надо уметь растворять, “стирать”, оставаясь при этом сторонним зрителем.
Да, наша мысль, оформленная физическим умом, является низшим средством постижения Истины. “Не ищите Правды умом! Вместо попыток рассуждать окунайтесь в само переживание”, — учила Мать в ашраме Шри Ауробиндо. Воистину так. И я все более убеждаюсь, что искать Правду умом — занятие действительно безнадежное. Существуют границы, которые ум — при всей его “умности” — преодолеть просто не может.
Вот у меня появился Учитель, и он дает уникальные Знания — о человеке, Материи. Знания приходят извне — это и есть Истина, подаренная сверху; усилиями ума к ней не пробиться. Но для чего, никак не пойму, наряду с ценной Информацией так настойчиво показывают какого-то капитана Максимова? Зачем такие подробности: гибралтарские ковры, индус в лавчонке, “капитанская дочка” в пеньюаре? Ну понятно, это в какой-то мере тоже Истина. То есть не мое подсознание выдает, а приходит извне, сверху. Факты, как говорится, упрямая вещь, и потому блестящая игрушка с лодочником и танцующей синьориной, фотография молодой Веры Васильевны в каюте капитана, о которой я знать не знал, слыхом не слыхивал, — все это было, было; доказано… Ну и что? Что из всего этого следует?
Я все вокруг да около хожу, боюсь самому себе признаться, что из этого следует.
5 марта, вечер. Вовсе небывалое; театр, драма с одним действующим лицом из жизни в жизнь продолжается. Расскажу по порядку. После обеда в актовом зале института отчет научной группы… Ничего особенного, заурядный атлантический рейс. Пять месяцев болтались “научники” в тропиках, для чего — не совсем ясно. То есть что-то они там исследовали… замеряли… поначертили гистограмм и графиков, но, по существу, ничего нового, нужного; так, пустая трата времени и народных денег. Да и отчет этот, откровенно, галиматья, все та же наукообразная говорильня. И большинство в зале — кандидаты и доктора наук, головки тыковкой, — вроде как отрешенно подремывали, и я подремывал, пока не увидел вдруг, как в кино, какие-то не совсем понятные кадры и сценки… Вроде времена Атлантиды, столица атлантов — город Золотых Врат, краснокожие лица аборигенов… Немного погодя — как это получилось, не объяснить умом, да ему и не под силу, — словом, увидел я океан, палубу рыболовного судна. Шла обычная работа: добытчики выбирали трал, полный живого серебра, палубу захлестывало волной. Я никогда не был в море: зрелище рыбацкого труда захватывало похлеще иного кинофильма! Было морозно, вьюжило, все обледенело кругом; вдоль бортов в “карманах” горами высилась замерзшая рыба. Хорошая, по всему видать, шла рыбалка. И рыбный цех, и палуба — все забито треской, а тут новый трал, такая громадина ползет по слипу!..
Грузовая лебедка на пределе гудит; “давай-давай!” — суетится старшой, “давай-давай!” — добытчики не увертываются от ледяных струй, хлестких соленых жгутов, каждый на своем месте.
“Давай-давай!” — тонн двадцать привалило, лишь бы не лопнула снасть, выдержали тросы… “Давай-давай!” — это уже с кормовой рубки, и там все в напряжении, липнут к смотровому окну: капитан, вахтенный штурманец, стармех…
“Давай-давай!” — почти на палубе гигантский мешок, туго набитый рыбой, еще чуток — и добыча на палубе, но влепила с кормы дурная волна, накрыла палубу и людей на ней. Судно повело вбок и вниз, и вниз же затяжно рухнуло все: и желтые рыбацкие штормовки, и обледенелые горы трески в “карманах”, и гигантский ползущий трал. Не выдержала грузовая стрела, мотнуло ее, рвануло — пудовый блок вырвался, будто из Пращи, да в желтую штормовку как раз, напрямую в матроса-добытчика. И тот остался на палубе в разводах покрасневшей воды…
Остатками разбойной многотонной волны, малой ее частью, но все еще тугой и мощной, матроса поволокло к слипу; мгновение — и он за бортом! Но трое из укрытия к нему, подхватили под руки, спасли. Тело его спасли — изуродованное, неживое. Господи, что за видение такое, зачем?.. Но новые кадры захватили, увлекли, забылся начисто актовый зал. Не было никакого захудалого отчета занудной научной группы — только палуба рыболовного траулера, но уже другая: без трала, без желтых “проолифенок”, без сорванного блока и грузовой стрелы…
Два мощных прожектора высвечивали на палубе гроб. Где застала смерть, там и прощались с матросом. Такое редко бывает, чтобы прощались на том же месте, где настигла смерть. Разве что на войне…
Рыболовный траулер пришвартован кдругому судну, намного больше, — это плавбаза, и с нее тоже десятки глаз в одно место, где гроб.
— Прощай, наш друг и товарищ… Ты погиб на трудовом посту… вечная память…
Кто это говорит? Да я и говорю, я, капитан Максимов. С трудом подбираю слова. Не хочу о тяжелой промысловой обстановке, о государственном плане; только о погибшем матросе пытаюсь найти слова, вспомнить все доброе: учился заочно в десятом классе… На редкость трудолюбив… на редкость отзывчив… Но почему-то из меня прет этот треклятый план, не те лезут слова, не те. “Он вносил свой весомый вклад… помогал выполнить и перевыполнить… он и теперь, вдуматься, на боевом посту…”.
…Начальник научного рейса все еще бубнил что-то о гидрологической обстановке в районе мыса Кап-Блан… Я с трудом “вернулся” в актовый зал.
Почему снова капитан Максимов? Почему так ярко, в подробностях живу им, сопереживаю в мельчайших деталях?..
И вдруг голос изнутри, очень отчетливо: “Да по-тому, сынок, что ты и капитан Максимов — одно и то же, разве не понимаешь?” То есть он — мое нынешнее воплощение?! Нет ответа…
5 марта, 22 час. 00 мин. Сколько ни ломай голову, все одно: мысль, как знание, — низшее средство. Никогда бы не додумался до того, что происходит ныне. Никакой фантазии не хватило б. Потому и щадят нас, не показывая до поры прошлые воплощения. Не каждая психика выдержит груз прошлого. Я вроде подготовлен, годами воспитывал в себе невозмутимость и бесстрастие, но все же, все же… Целая цепь открытий! “От одной жизни к другой нет передачи, но как бы отсвет солидарности. Человек посеявший — не тот самый, который жнет, но и не другой”. Значит, мы с кэпом просто как бы приятели в отсвете солидарности. В чем-то, может, и солидарны, а в чем-то нет… Господи, да разве бы я посмел одной рукой тискать буфетчицу в пеньюаре, а в другой держать фотографию любимой жены. Абсурд какой-то. Однако я не осуждаю капитана… то есть себя. Он — там, в прошлом, как звено эволюции, я — здесь, другое звено. А цепь едина. Но есть еще и третий некто, наш общий живой свидетель: он и там, в жизни Максимова, и здесь; как странно. Свидетель двух обособленных нитей жизни: жена одному и просто очень милая старушка для другого. Она свидетель, но знает тайну лишь одного, прошлого, а другого, своего квартиранта, — нет… Послушай, Славик, ты не сходишь с ума? Ты его усмирял, умишко-то свой, отрицал, уничтожал, уж не мстит ли он, столь изощренно?! Ведь, что получается? Вера Васильевна, маленькая, сухонькая, семидесяти лет, моя жена? Пусть и в прошлом. Я любил ее, целовал, она провожала меня в долгие плавания и в последний рейс тоже. И вот уже тридцать лет плачет обо мне, верна мне…
Мне скоро двадцать семь. Выходит, всего-то три годочка и побыл на своей истинной родине в Тонком Мире. И на новое рождение. Что за спешка такая? Иные живут там столетия, даже тысячелетия, а я погостил три годика и в новую командировку на Землю. Для чего? Чтобы успеть снова встретиться со своей Веруней? Отдать кармические долги, развязать узлы? Да, очень похоже…
