Ведьма из трейлера. Современная американская мистика - Эрвин Хантер
Американский исследователь индийского происхождения настаивает на том, что так называемая жизнь не находила практически никакого отражения в художественном творчестве Лавкрафта — человека, сделавшего экзистенциальный выбор в пользу чисто интеллектуального и творческого существования. Это его качество многие биографы воспринимают как в лучшем случае склонность к отшельничеству, а в худшем — к самой беспощадной мизантропии, замешанной на психических патологиях. Джоши на протяжении всей книги уверенно доказывает, что реальность вообще никак не проникала в его литературное творчество, содержание которого целиком заключается в его стиле. Это утверждение наверняка покажется диким тем, кто знаком с прозой Лавкрафта по русским переводам, которые, будем честны, нередко (а точнее — регулярно) оставляют читателя в недоумении: все-таки ориенталистский слог, скажем, «Сомнамбулического поиска неведомого Кадата» с его нагромождением эпитетов и поэтизмов со скрипом переносится в наш культурный регистр. Но какое место ультратрадиционалист (как принято считать) Лавкрафт занимает в родной литературе?
Здесь Джоши делает вывод, который может ускользать от читателя, обращающего внимание лишь на подчеркнуто архаичную форму лавкрафтовской прозы, игнорируя контекст, в котором она создавалась. Дело в том, что его стиль, «местами трудный, слишком эмоциональный, с устаревшими и непонятными словами, не самым реалистичным изображением героев, с многословным описанием и повествованием, почти без диалогов, <…> вовсе не считается „традиционной манерой английской прозы“».
Если взглянуть на наследие Лавкрафта с этого угла, то в созданных им художественных мирах открывается качественно новое измерение. Принято считать, что ведущей темой его космического ужаса является осознание ничтожества человеческой жизни перед лицом вселенной. И это, разумеется, так. Но более существенно то, что бросающееся в глаза несоответствие выбранного им языка описываемым событиям выводит на передний план куда более серьезную философскую проблему, чем признание бесполезности всех людских начинаний. Эту проблему сам Лавкрафт сформулировал как «конфликт с временем» — и я бы добавил, что в его случае это еще и конфликт с пространством (особенно это заметно в таких шедевральных вещах, как «Музыка Эриха Цанна» или «Хребты безумия», где главными врагами рассказчиков становятся ландшафт и архитектура). Подлинный ужас, таким образом, заключается не в беспредельности и непознаваемости мира, а в его абсолютной непригодности для человека. «Меня волнует только цивилизация, только уровень развития и организации, способный удовлетворить сложные психологические, эмоциональные и эстетические нужды высокоразвитых и чувствительных людей», — пишет Лавкрафт и, как знают читатели, вновь и вновь обнаруживает, что его утопические фантазии обречены на провал: в его прозе главными жертвами неизменно становятся самые творчески одаренные люди — художники, ученые, первооткрыватели.
Но вот парадокс: как указывает Джоши, сам Лавкрафт ни в коем случае не считал себя пессимистом и реакционером. Более того, на страницах своего журнала Conservative он гордо называл себя прогрессивистом, а слово «реакция» использовал как ругательное (употребляя его именно в том смысле, в каком употребляем его сегодня мы). Ну а консерватизм самого писателя, по мнению Джоши, имел характер не идеологический, скорее «Лавкрафту нравилось представлять себя суровым политическим реалистом». Правда, таковым он не являлся, о чем свидетельствуют, например, его политические штудии, посвященные созданию Лиги Наций, в которых он балансирует между, как сейчас сказали бы, критикой глобализма и откровенной конспирологией (прикрываясь всемирной организацией, подпольщики будут плести заговоры против всего мира). Впрочем, свои взгляды Лавкрафт достаточно легко менял, а к публичной политике относился скорее с пренебрежением — не особо вдохновенные статьи в Conservative так и остались его потолком в этой деятельности.
Если политический консерватизм Лавкрафта был консерватизмом пикейного жилета, то его консерватизм культурный имел куда более последовательный и реальный характер. В 1914 году он развязал на страницах любительских журналов Новой Англии настоящую войну против писателей и поэтов, выступавших за обновление английской орфографии: написание nite вместо night казалось ему самым настоящим цивилизационным вызовом, ставящим человечество на грань глобальной катастрофы:
«В статье „Страсть к упрощенной орфографии“ (United Cooperative, декабрь 1918 г.) Лавкрафт преподносит читателям ученую лекцию по истории упрощенного написания слов, начиная с „радикальной и искусственной схемы фонетического письма“ сэра Томаса Смита в Елизаветинскую эпоху, „где игнорировались все законы консервативности и естественного развития“, и заканчивая другими попытками упрощения, предпринятыми в семнадцатом, восемнадцатом и девятнадцатом веках. Любопытно, что его обзор заканчивается 1805 годом, и Лавкрафт не упоминает активные высказывания за „реформу правописания“, свойственные уже его времени: Джордж Бернард Шоу предлагал создать новый алфавит, поэт Роберт Бриджес применял упрощенную орфографию. В конце статьи Лавкрафт взывает к коллегам по любительской журналистике: „Неужели среди нас нет толковых критиков, способных своим примером и наставлением провести систематизированную борьбу против „упрощенного“ письма?“».
По-моему, предельно показательно, что эти баталии всерьез занимали Лавкрафта ровно в те годы, когда остальное человечество проливало реки крови в настоящей войне. Для неординарно устроенного ума в этом не было противоречия: глобальная война, которой прежде не знал мир, и несоблюдение академических правил для него были равноценными приговорами всей цивилизации. Именно это неразличение жизни физической и интеллектуальной, ставшее осознанным выбором Лавкрафта, и есть, как мне кажется за чтением книги Джоши, источник того, что в наше время однозначно считывается как упрямая реакционность Лавкрафта.
И все же, несмотря на то, что «Я — Провиденс» представляет собой пример того, как следует писать биографии классиков, именно в сюжете о Лавкрафте-расисте явно виден ее, пожалуй, единственный серьезный недостаток. Заключается он в том, что Джоши хотя и подводит к чрезвычайно интересным выводам о темной стороне своего героя, делает это с избыточным пиететом, редуцируя собственные суждения до нехитрой мысли: да, Лавкрафт был расистом, но в его эпоху в этом не было ничего необычного. Это позиция удобная, но тем и неубедительная. Отмахиваться от лавкрафтовского расизма как от досадной черты его характера — значит слишком упрощать совершенно захватывающий сюжет того, как, вопреки
