Алехандро Ходоровски - Психомагия. Воображение как основа жизни
Раввин рисует на мне две линии черным карандашом. Они идут от уголков рта до подбородка. Моя челюсть похожа на челюсть куклы-чревовещателя. Теперь раввин сидит на колоде. Одной рукой он опирается на мою спину так, словно хочет проломить ее, сломать мне позвоночник, забраться пальцами в грудную клетку и сжать легкие, чтобы заставить их кричать или молиться. Он заставляет меня двигаться. Я чувствую себя машиной, роботом. Меня одолевает беспокойство. Я должен перестать быть машиной.
Скольжу рукой у раввина между ног. Открываю ширинку. Засовываю туда руку и с необычной силой извлекаю свиную ногу, похожую на мое детское представление о фаллосе отца (в пятилетнем возрасте я думал именно так). Другой рукой я беру пару бычьих яичек. Складываю открытые руки в форме креста. Раввин воет так, словно его кастрировали. Он кажется мертвым.
Еврейская музыка становится более громкой и меланхоличной.
Появляется мясник, одетый в шляпу, пальто и перепачканный кровью передник. У него черная борода.
Он кладет раввина и начинает процедуру вскрытия: запускает свои руки в пальто, достает огромное коровье сердце. Запах мяса. Я прибиваю сердце и длинный моток кишок к кресту.
Мясник уходит. В подавленном состоянии я снимаю с раввина шляпу. Достаю коровий мозг и кладу себе на голову.
Я беру крест и кладу его рядом с раввином. Достаю из чемодана длинную красную пластиковую ленту и привязываю раввина к кресту с намотанными на него кишками.
Я приподнимаю всю конструкцию: дерево, мясо, одежду, тело и бросаю на рампу, которая опускается перед публикой. (Общий вес креста – 125 кг, но, несмотря на силу толчка, мужчина не получил ни одной царапины.)
Входят белые, черные, розовые женщины и женщина в серебристой одежде.
Они встают на колени.
Ожидание.
Входит новый персонаж – женщина, одетая в черный атлас, порезанный треугольниками, словно паутина. К ее костюму привязана надувная резиновая лодка трех метров длиной. Она напоминает огромную вульву. Оранжевый пластик надут воздухом. Дно лодки сделано из белого пластика. Он символизирует девственную плеву.
Танец. Женщина подает мне знаки. Когда я приближаюсь, она отстраняется. Когда удаляюсь – преследует меня.
Женщина взбирается на меня. Лодка полностью закрывает мое тело. Хватаю топор. Разрубаю белое дно. Вой. Разрезаю ткань и прячусь в лодке целиком. Я у женщины между ног, скрытый черным атласом. Из мешка, привязанного к ее животу, я достаю сорок живых черепах и кидаю их в публику.
Кажется, что черепахи появились из огромной вагины. Я бы сравнил их с живыми камнями.
Я начинаю рождаться. Крики женщины, дающей мне жизнь. Я падаю на пол посреди стеклянных электрических лампочек, осколков тарелки, перьев, крови, остатков фейерверков (пока мне брили голову, я зажег 36 фейерверков, по количеству моих лет), луж меда, кусочков персика, лимонов, хлеба, молока, мяса, лохмотьев, щепок, гвоздей, пота. Я возрождаюсь в этом мире. Мои крики похожи на звуки, издаваемые ребенком или стариком. Старый раввин с натугой делает крошечные прыжки вправо и влево. Привязанный к кресту, он похож на умирающую свинью. Раввин освобождается от связывавшей его пластиковой ленты. Уходит.
Женщина-мать подталкивает меня к черной женщине. Я поднимаю ее и отношу в центр сцены. Она складывает руки в форме креста. Труп-крест, черная краска намекает на кремацию. Это моя собственная смерть.
Женщина даровала мне жизнь и сама же сунула мне в руки смерть. Испачканный макияжем моей партнерши, я становлюсь полностью черным. Я похож на человека, побывавшего на пожаре.
Женщины привязывают нас друг к другу бинтами, меня и мою смерть. Я привязан к ней в районе пояса и шеи. Наши руки и ноги также связаны. Этот костлявый труп инкрустирован в меня, как эмаль. Мы похожи на сиамских близнецов, мы – один человек. Мы медленно танцуем, потом падаем на пол. Движения не принадлежат ни мне, ни ей, мы двигаемся одновременно и синхронно. Мы можем контролировать совместные движения.
Белые и розовые женщины обрызгивают нас мятным, черносмородинным и лимонным сиропами. Липкая жидкость – зеленая, красная, желтая – покрывает нас с ног до головы. Смешиваясь с пылью, она становится чем-то вроде глины.
Магма.
Начинает медленно опускаться занавес. Наши тела приникли друг к другу, как две колонны. Мы хотим подняться, но падаем.
Занавес опускается.
(Весь реквизит, использовавшийся во время представления, был брошен в публику: костюмы, топоры, сосуды, животные, хлеб, части автомобиля и т. д. Зрители дерутся за него, как хищные птицы. Ничего не осталось.)
Не знаю, расстроен ли я, что пропустил тот хэппенинг или, наоборот, рад…
Подожди, это еще не все! Пока публика обсуждала живых черепах, змей, бифштексы, волосы и так далее, я поднялся на сцену и сказал: «Обычно билет в театр стоит дорого, а зритель получает взамен мало. Сегодня был свободный вход, вы ничего не заплатили, а получили много. Сейчас полночь. Для последней части представления мне надо подготовиться. Это займет пару часов. Идите, попейте кофе и возвращайтесь в два часа утра».
Раздались аплодисменты, и публика вышла из зала. Через два часа театр был снова полон. Тогда я начал церемонию, ее мне подсказал Ален-Ив Лейауанк. Переодевшись в сшитый по моде двадцатых годов костюм, я стал брить лобок его молодой жены под звуки церковной музыки. На свое тело она налепила несколько фишек домино. Это был очень трогательный момент, атмосфера в зале была сродни атмосфере в церкви. Там была копия скульптуры Родена «Мыслитель», в которой мы пробили молотком дырки. Из головы мыслителя хлынула тушь. Затем мы выпустили в зал две тысячи птичек. К концу хэппенинга я чувствовал себя таким свободным и очищенным от себя самого, что даже не чувствовал, как птицы садятся мне на голову.
В чем заключался смысл этого представления?
Для меня это было словно подведение итогов, ритуальное жертвоприношение всего того, что столько времени было частью моей жизни. Этот хэппенинг не только вошел в историю, но и как бы подвел итог определенного этапа в моей жизни. После представления я был изнурен, обескровлен. Я много думал потом, анализировал свои чувства. Я все время видел, что вокруг меня бродит призрак мрачного разрушения и, как никогда, чувствовал, что театр должен стремиться к свету. Тем не менее я всегда говорил себе: «Не забывай, что цветок лотоса вырастает из ила». Нужно исследовать болото, дотронуться до смерти и грязи, чтобы подняться к чистым небесам. С этого момента я стал сторонником светлого, целебного и освобождающего театра. Я понял, что должен идти в противоположную сторону и пришел к идее театра-совета. Если кто-нибудь хотел выступить в театре, я говорил ему: театр – это магическая сила, личный непередаваемый опыт. Он принадлежит не актеру, он принадлежит всем. Достаточно одного решения или даже намека на него, чтобы эта сила изменила твою жизнь. Приходит пора, и человек перестает ходить по кругу и вырывается из цепей ошибочного самовосприятия. В мировой литературе важное место занимает тема двойника, который понемногу вытесняет человека из его собственной жизни, занимает его любимые места, завладевает друзьями, семьей, работой, превращая человека в парию или, согласно некоторым версиям этого мифа, убивая его. Что касается меня, я убежден, что мы и есть двойники, а не «оригинал».
Вы хотите сказать, что мы идентифицируем себя с персонажем, который на самом деле карикатура на наше внутреннее я?
Абсолютно верно. Наше самовосприятие…
Другими словами, идея, что человек делает себя сам…
Да, наше эго (не важно, как мы назовем эту часть нашей натуры) не что иное, как бледная копия, приблизительный образ нашего внутреннего «я». Мы идентифицируем себя с нелепым, иллюзорным двойником. И вдруг появляется «Оригинал». Хозяин возвращается на свое законное место. В этот момент «я», которое ограничивали, чувствует себя преследуемым по пятам смертью, что действительно так. Потому что «Оригинал» поглотит двойника. Во время процесса идентификации с двойником люди должны понимать, что этот захватчик не кто иной, как глубинная природа человека. У нас нет ничего, все принадлежит «Оригиналу». Наш единственный шанс – что появится «Другой» и устранит нас. Мы станем не жертвой этого преступления, но его соучастниками. Речь идет о священном жертвоприношении, во время которого человек полностью и без грусти передает себя хозяину…
Говоря вашими словами, театр может помочь человеку вернуться к «оригиналу»?
Принимая во внимание то, что мы живем под гнетом самовосприятия нашего собственного представления о себе, почему бы не попробовать принять абсолютно противоположную точку зрения? Например, завтра ты будешь Рембо. Ты встанешь как Рембо, почистишь зубы, оденешься, как он, будешь думать, как он, ходить по городу, как он. В течение недели, двадцать четыре часа в сутки, и никто (включая друзей и близких, которым ты ничего не объяснишь), никто, кроме тебя самого, не будет знать, что ты поэт. Ты будешь автором-актером-зрителем, представляющим не на сцене, а в жизни.
