Андрей Васильченко - Миф о вечной империи и Третий рейх

А еще консерватор знает, что мир был консервативным до того момента, пока в нем не появился либерал, а потому для того, чтобы мир стал снова консервативным, надо искоренить либералов. Консерватор продолжает свою борьбу против либерала, осознавая, что она является продолжением столкновения, которое началось в то время, когда Просвещение погрузило мир во тьму. Консерватор понимает, что эта битва длится три столетия и может длиться еще столько же, пока одно из воззрений не одержит окончательной победы.

Революционер не видит этих связей. Он не видит их хотя бы потому, что он сам по своей сути вышел из Просвещения, разделяет ее обман и самообман, потому что он является радикальной разновидностью либерала. У него нет никакого цельного внутреннего восприятия мира, ему чужды нравственная чистота, порядочность и целенаправленность. На протяжении последних трех столетий его терзает пустота, которую он почерпнул у Просвещения. Он обращен ко времени, но понимает только современность. Согласно его представлениям история начинается с него самого. И он намеревается своим мозолистым кулаком проложить путь в тысячелетнее царство.

В этом заключается одновременно и сила, и слабость пролетария. Ему не хватает связей с прошлым, с коим он не считается, и с будущим, которое он себе представляет. И прежде чем пролетарий осознает, что консерваторы или революционеры (но не пролетарской направленности) обошли его и достигли того, чего ему не хватает, он потеряет возможность определять свой настоящий день. Разве либералы не уткнулись ему в спину своими пулеметами и танками, прессой и пропагандой, ликующим милитаризмом и торжествующей идеологией?

Консерватор видит эту опасность. Революционер станет его соратником, если будет просто человеком, а не революционным деятелем. Консерватор не обращается к партийным немцам, так как считает их, состоящих и в левых, и в правых партиях, воплощенным злом, вредящим собственной нации.

Консерваторы третьей партии протискиваются между всеми противоречиями политических партий и обращаются не к политическим идеям, которые искалечили Германию и Европу, а к человеку, сокрытому в каждом немце, и немцу, который отыщется в человеке. Консерватор верит, что в Германии имеется достаточное количество людей, которые сохранили ясность понимания и не были изуродованы просветительским разумом. Он верит в людей с правильным, простым, скромным пониманием, но с сильными, мужественными, извечными чувствами и стремлением действовать в соответствии с ними. Консерватор верит, что в Германии еще живет народ, состоящий из подобных людей. Он верит, что, пройдя через все страдания, этот народ найдет свое предназначение в империи, которую он так ожидает. И он верит, что страна этого народа будет приведена в порядок, после того как ее испохабил порочный европейский мир.

Утратила ли благодаря революции консервативная идея свой смысл? Нет. Она его заново обрела.

Третья империя

Мы должны иметь силы жить среди противоречий.

Третья партия предполагает третью империю.

Это партия непрерывности немецкой истории.

Это партия всех немцев, которые хотят сохранить Германию немецкому народу.

Немцы всех партий могут воскликнуть: мы ведь тоже хотим этого! Мы охотно верим вам. Но мы слишком хорошо знаем, что думает о Германии ваша партия, и как вы хотите перекроить жизнь в ней в соответствии с вашей программой.

Бы протягиваете собственные знамена, которые бы хотели навязывать стране. Вы приходите с красным знаменем, которое является лишь заманчивой тряпкой, окрашенной в цвет бездуховной крови. Она не сможет быть нашим флагом, даже если вы водрузите на нее серп с молотом и пятиконечной звездой. Или достанете черно-красно-золотое знамя, которое когда-то было символом прекрасных заблуждений романтиков, считавших его стягом Первой империи. Но со временем это знамя потеряло свою позолоту, которую нанесла не нее экзальтированная молодежь. Или вы все еще храните черно-бело-красное знамя Второй империи, которое, воплощая собой идею могущества, развевалось над всеми морями еще до того, как смогло завоевать сушу. Но вот настал тот день, когда это знамя, являвшееся объектом нашей исключительной гордости, пошло ко дну в водоворотах Скапа-Флоу.

Сейчас над Германией реет только одно знамя, которое является символом наших невзгод и отражением нашего существования. Это то единственное знамя, которое не терпит рядом с собой никаких других цветов, а люди, проникнувшиеся его мрачностью, более не вздымают вверх пестрых вымпелов и праздничных штандартов. Над Германией реет черное знамя нужды, унижения и затаенной обиды, и только самообладание не позволяет стать ему знаменем полного отчаяния. Это черное знамя беспокойства мысли, которая день и ночь вращается вокруг участи, уготованной нашей разоруженной стране столковавшимся против нее миром. Это знамя сопротивления людей, которые не хотят покорно мириться с истребительной деятельностью, которая начнется с расчленения нашей страны, а закончится искоренением нашей народности. Это знамя выступления немцев, которые решились бросить в лицо обманщикам их подлую ложь, которые намерены спасти нацию и сохранить империю.

Сегодня это волевое устремление именуют не консервативным, а националистическим.

Оно стремится к сохранению в Германии всего того, что действительно достойно сохранения. Это стремление сохранить Германию во имя самой Германии. Это вполне осмысленная воля.

В отличие от патриотизма национализм не говорит о том, что немецкое достойно сохранения, так как оно является немецким. Для националиста нация не является четкой, ощутимой и уже исполненной самоцелью, которая почерпнута им из прошлого.

Национализм непременно ориентируется на будущее нации. Национализм является консервативным, так как он осознает, что будущее невозможно без укоренения в прошлом. Национализм является политическим, так как понимает, что прошлое, равно как и будущее, может быть обеспечено только тогда, когда оно защитит нацию в сегодняшнем дне.

Но в духовном смысле национализм выходит далеко за пределы настоящего. Если бы мы рассматривали только прошлое немецкой истории, то мы были бы весьма близки к тому представлению, что она в нынешний день завершилась. Нигде не написано, что народ обладает правом на вечную жизнь. Нигде не зафиксировано, что он вправе ссылаться на убогий сегодняшний день, чтобы все-таки урвать от него свой кусок. Для каждого народа рано или поздно приходит час, когда он умирает или заканчивает жизнь самоубийством. Вряд ли можно придумать более великолепную кончину для великого народа, чем гибель в ходе войны, когда весь мир должен напрячься, чтобы сокрушить одну-единственную страну.

Национализм постигает нацию через ее предопределение. Национализм понимает ее через противоречия, существующие между народами, а потому каясдому из них он поручает свою собственную миссию. Немецкий национализм является в своем роде выражением универсализма. Он во что бы то ни стало обращен к идее европейского Целого, но не для того, чтобы «всецело раствориться», как выражался возмужалый Гёте, но дабы утвердить нацию как уникальное явление, как нечто особенное. Национализм есть выражение немецкой воли к самосохранению. Он пронизан волнением, которое нашло выражение в словах пожилого Гёте, писавшего, что искусство и наука являются лишь «слабым утешением» и что «гордое сознание» никогда не сможет заменить «принадлежности к сильному уважаемому народу, которого опасаются». Романтический национализм сосредоточен лишь на самом себе. Немецкий национализм мыслит себя в связях с другими вещами. Он думает об изменении сути истории. Национализм намеревается сохранить немецкое отнюдь не потому, что оно является немецким. Как мы видели, это могло бы значить желание сохранения прошедшего. Наоборот, немецкий национализм хочет воплотить немецкое в грядущем, в наступающем дне, в революционных событиях предстоящей эпохи. Он хочет сберечь Германию, так как она является центром, опираясь на который Европе все еще удается сохранять равновесие. Причем Европа опирается не на Запад, куда Паннвиц поспешно поместил творческое средоточие нашей части света, и не на Восток, которому Шпенглер опрометчиво вручил право наследования континента. Он хочет сохранить немецкость не для того, чтобы затем отказаться от нее, как призывают слабаки из космополитических партий, являющиеся продуктом вырождения отбросов нации. Национализм предполагает сохранение немецкости отнюдь не для того, чтобы променять ее на какую-то «наднациональную конструкцию», с кото-, рой Фр. Фёрстер, этот итог упадка немецкого идеализма, связывает наивные упования своего помутненного разума. Он верит в превращение «серединной европейской страны» в «центр гуманизма», который этот ренегат все еще наблюдает у французов. Национализм хочет сохранить немецкое для того, чтобы нация осознала, что немецкость проистекает из решения задач, которые не предназначены для других народов.