Орхан Памук - Снег

Я вернулся во Франкфурт из Гамбурга ночью, тем же поездом, что и Ка. Выйдя из вокзала, я, как и он, пошел по Кайзерштрассе и заглянул в секс-шопы. (За неделю, что я там не был, пришла новая кассета с Мелиндой.) Придя на то место, где убили моего друга, я остановился и впервые открыто сказал себе то, что втайне от самого себя давно уже понял. Должно быть, после того, как Ка упал на землю, его убийца достал из сумки Ка зеленую тетрадь и скрылся с ней. Во время моей недельной поездки по Германии я каждую ночь часами читал записи Ка об этих стихотворениях и его воспоминания о Карсе. Сейчас единственным утешением для меня была мысль о том, что одно из длинных стихотворений книги ждет меня в Карсе в видеоархиве телевизионной студии.

Вернувшись в Стамбул, я какое-то время каждый вечер слушал прогноз погоды в Карсе в заключительном выпуске новостей на государственном канале и представлял, как меня могут встретить в городе. Я не буду рассказывать о том, как после автобусного путешествия длиной в полтора дня, похожего на путешествие Ка, однажды под вечер я приехал в Карс, как с сумкой в руках боязливо пришел в отель «Кар-палас» и снял там номер (мне не встретились ни загадочные сестры, ни их отец), как долго бродил, подобно Ка четыре года назад, по заснеженным тротуарам Карса (с тех пор закусочная «Йешиль-юрт» превратилась в убогую пивную), чтобы не наводить читателей этой книги на мысль, что я медленно становлюсь его тенью. Как время от времени намекал сам Ка, недостаток поэзии и грусти во мне не только отличал нас друг от друга, но и приводил к тому, что его печальный город Карс отличался от бедного города Карса, каким видел его я. Однако сейчас я должен поговорить о человеке, который нас связал и сделал похожими друг на друга.

Когда я тем вечером впервые увидел Ипек на ужине, устроенном в мою честь мэром, я хотел бы с легким сердцем поверить, что головокружение, которое я ощутил, вызвано ракы, что я не могу безоглядно влюбиться в нее, что зависть к Ка, которую я начал тем вечером испытывать, бессмысленна! Пока в полночь на грязную мостовую перед моим окном падал мокрый снег, гораздо менее поэтичный, чем в рассказах Ка, кто знает, сколько раз я спросил себя, почему не сумел понять из записок моего друга, что Ипек настолько красива. То, что я записал в тетради, которую вытащил, повинуясь внутреннему чувству, и часто повторяемая мною в те дни фраза «точно так же как Ка» могли бы стать началом книги, которую вы читаете: я вспоминаю, что пытался говорить о Ка и о любви, которую он испытывал к Ипек, словно это был мой собственный рассказ. Уголком моего затуманенного разума я размышлял о том, что позволить увлечь себя внутренними вопросами какой-либо книги или рукописи – это путь, обретенный благодаря опыту держаться подальше от любви. В противоположность тому, что принято считать, человек, если хочет, способен на это.

Но для этого вам нужно спасти свой разум и от женщины, лишившей вас покоя, и от призрака третьего человека, спровоцировавшего вас на эту любовь. Между тем я уже договорился с Ипек на следующий день поговорить о Ка в кондитерской «Йени хайят».

Или же мне показалось, что сказал ей об этом. В кондитерской, где никого, кроме нас, не было, по тому же черно-белому телевизору показывали двух влюбленных, обнявшихся на фоне моста через Босфор, и Ипек сказала мне, что ей будет нелегко говорить о Ка. Она могла рассказать о своей внутренней боли и разочаровании только человеку, который терпеливо слушал бы ее, и ее успокаивало то, что этот человек – близкий друг Ка, настолько близкий, что ради его стихотворений доехал до самого Карса. Ведь если бы она убедила меня, что не поступила с Ка несправедливо, то хоть немного избавилась бы от внутренней тревоги. Она осторожно сказала, что ее расстроит, если я ее не пойму. На ней была длинная коричневая юбка, которую она надела наутро после переворота, когда подавала Ка завтрак, и на свитер вновь был надет старомодный пояс (я сразу узнал эти вещи, потому что читал о них в записях Ка), а на ее лице было чуть капризное, чуть печальное выражение, напоминавшее Мелинду. Я слушал ее очень долго и внимательно.

42

Я соберу свой чемодан

Глядя на то, как Ка остановился и в последний раз взглянул на нее, направляясь в Национальный театр вслед за двумя солдатами-охранниками, Ипек от всей души верила в то, что очень полюбит его. Поскольку для нее вера в то, что она сможет любить какого-либо мужчину, была более приятным чувством, нежели собственно любовь к нему, она ощущала себя на пороге новой жизни и счастья, которое будет длиться долго.

Поэтому в последующие двадцать минут она совершенно не беспокоилась из-за ухода Ка: она скорее была довольна, нежели волновалась оттого, что была заперта на ключ ревнивым возлюбленным. Ее мысли были заняты чемоданом: ей казалось, что если она соберет его как можно скорее, если направит свое внимание на вещи, с которыми не хотела расставаться до конца жизни, то с легкостью сможет оставить своего отца и сестру и как можно скорее, без приключений и бед, выехать с Ка из Карса.

Когда через полчаса после ухода Ка все еще не возвратился, Ипек закурила. Она сейчас чувствовала себя по-дурацки из-за того, что убедила себя, что все будет в порядке, а то, что она была заперта, усиливало это чувство и заставляло ее сердиться на себя и на Ка. Увидев, что портье Джавит вышел из отеля и куда-то побежал, она в какой-то момент захотела открыть окно и позвать его, но, пока думала, парень скрылся из виду. Ипек утешала себя мыслью о том, что Ка может прийти в любой момент.

Через сорок пять минут после ухода Ка Ипек с трудом открыла замерзшее окно комнаты и попросила проходившего мимо юношу, изумленного студента училища имамов-хатибов, которого не увели на спектакль в Национальном театре, сообщить кому-нибудь внизу, в отеле, что она заперта в номере 203. Юноша воспринял это с недоверием, но вошел внутрь. Через какое-то время в комнате зазвонил телефон.

– Что ты там делаешь? – спросил Тургут-бей. – Если уж тебя заперли, почему ты не позвонишь?

Через минуту ее отец открыл дверь запасным ключом. Она сказала Тургут-бею, что хотела вместе с Ка пойти в Национальный театр, но Ка запер ее в своей комнате, чтобы не подвергать опасности, и что думала, раз городские телефоны отключены, то телефоны в отеле тоже не работают.

– Телефоны в городе уже работают, – сказал Тургут-бей.

– С тех пор как ушел Ка, прошло много времени, я беспокоюсь, – сказала Ипек. – Пойдем в театр, посмотрим, как там Ка и Кадифе.

Несмотря на волнение, Тургут-бею потребовалось довольно много времени, чтобы выйти из отеля. Сначала он не мог найти свои рукавицы, а потом сказал, что если не повяжет галстук, то Сунай может это неправильно понять. В дороге он попросил Ипек идти помедленнее из-за того, что у него не хватало сил, и для того, чтобы она могла внимательнее выслушать его советы.

– Смотри не связывайся с Сунаем, – сказал он Ипек. – Не забывай, что он – якобинец, в руках которого большая сила!

Перед входом в театр Тургут-бей увидел толпу, состоявшую из любопытных, студентов, привезенных на автобусе, уличных торговцев, давно соскучившихся по таким толпам, и военных с полицейскими, и вспомнил волнение, которое у него в молодости вызывали такого рода политические собрания. Еще сильнее схватившись за руку дочери, он со смешанным чувством счастья и страха осмотрелся вокруг в поисках возможности завязать разговор и стать частью происходящего. Почувствовав, что в толпе совсем незнакомые люди, он грубо толкнул одного из юношей, который, сам толкаясь, протискивался к дверям, и сразу же смутился от того, что сделал.

Зал был еще не заполнен, но Ипек почувствовала, что скоро в театре будет столпотворение и она увидит всех знакомых, словно во сне, когда снится много людей. Не увидев Ка и Кадифе, она забеспокоилась. Какой-то капитан отвел их в сторонку.

– Я отец Кадифе Йылдыз, занятой в главной роли, – выпалил Тургут-бей жалобным голосом. – Мне нужно как можно скорее с ней увидеться.

Тургут-бей вел себя как отец, в последний момент желающий освободить свою дочь, которая должна играть главную роль в школьном спектакле, а капитан волновался, как младший преподаватель, признающий, что отец прав. Подождав немного в комнате, где на стенах висели портреты Ататюрка и Суная, Ипек увидела, что в комнату вошла Кадифе, и сразу же поняла, что ее сестра выйдет этим вечером на сцену, что бы они ни делали.

Она спросила о Ка. Кадифе сказала, что, поговорив с ней, он вернулся в отель. Ипек заметила, что по дороге они его не встретили, но об этом долго говорить не стали. Тургут-бей, с мокрыми от слез глазами, стал упрашивать Кадифе, чтобы она не поднималась на сцену.

– После того как о спектакле так часто объявляли, не выйти на сцену будет гораздо опаснее, чем выйти на нее, папочка, – сказала Кадифе.

– Кадифе, ты знаешь, как разозлишь студентов училища имамов-хатибов, открыв голову, знаешь, как все разгневаются?