Петер Эстерхази - Производственный роман
43 «Ау-ау-ау, До-о-орика, доченька, ау». Звук гудел по ту сторону высоких гор и, как обычно, производил на него воздействие: обуха по голове. Вновь влезло большое, ухоженное лицо Веверки. Он сидел, окруженный тетрадями, в превосходной отгороженной комнатке, устав от целого дня (минуту отдыха давали лишь пеленки, подлежащий намазыванию хлеб и мусорные ведра), от целого дня, который теперь вроде бы подходил к концу. Йожеф Веверка в новом тулупе уже заполнял собой пространство перед ним! «В Воньярцвашхедьи на заказ сделали». («Чесслово». И?) Он подмигнул мастеру, которого от этого трясет: «Так дешевле». Его дернул черт: «На сколько?» — «Разделим, помножим, и будет ни много ни мало, короче говоря, Петерке, дело того стоило. Вместе с бензином, конечно». — «Тогда хорошо» — и он предложил супружеской чете сесть. «Хотя мы ненадолго, но пальто бы сняли». Все смеялись, он был отечески похлопан по спине и остался стоять, как оплеванный. «Гитти тоже смеялась». (Бедняжка, металась меж двух огней, в классической конфликтной ситуации.)
Итак, он помог снять мадам Веверке пальто. «Как вы сегодня элегантны, милочка», — проворковал он устало в волосы крошечной женщины. Нежное создание: работа, мужчины — все позади. «Ой, Петер, не валяй дурака!» (Как она, бедняжка, — и она тоже, — хитро, униженно, все этот Веверка! — жалко, лукаво подталкивает обычно под зад мастеру белую простыню — полпростыни, — чтобы не запачкались новые колониальные чехлы для мебели… Как-то раз она привела в пример Йожефа, он, дескать, даже носки стирает сам чуть свет, поскольку мастер, рисуясь перед самим собой, сокрушался, что даже пуговицы не умеет пришить. Да-да. «М-да, — сказал он, — если бы у меня, как у Йожефа, потели ноги, — он очень гордится, что у него не потеют ноги, — то и я бы переквалифицировался в прачку». — «Да что вы», — покраснела мадам Веверка. Мастерское утверждение явно было справедливо. «А что, нет?! — С шутками он немного переборщил, как уже не раз бывало, на что уже обращалось его внимание, конкретно в тот раз неблагодарную обязанность взяла на себя мадам Гитти. — Да ведь вся улица Ш. мне жалуется. И если уж мы заговорили об этом, не надо меня щипать, Гитти, — потому что добрая женщина намеревалась положить конец неделикатным поэтическим излияниям, но он ответил так, как ему раньше отвечал господин Дьердь, если они каким-то образом оказывались в благородном обществе и старший брат наступанием под столом на ногу напоминал об использовании какого-либо колюще-режущего предмета по назначению, призывал сдерживаться в выражениях и т. д., результатом чего была: грубая отповедь господина Дьердя, что всегда делало его очень популярным в кругах взрослых; мастер же в светской жизни был простым, порядочным, прилежным пареньком, воспитанным на совесть, что, по сути, не было вознаграждено по заслугам, — если уж мы заговорили об этом, соседи возмущаются, почему Йожеф развешивает свои носки на электропроводах, вот будет замыкание на линии, они еще опоздают на работу, а ущерб кто будет возмещать? Думаю, их можно понять. Скажите, мама, только откровенно, вы возместите?!» Представляете, какая была сцена.)
Мастера, развалившегося в необъятном кресле, никак нельзя было назвать комильфо. Тогда Йожеф Веверка в срочном порядке спросил: «Петер, почему ты не поворачиваешь к солнцу пальму панданус?» — «Где ваза для цветов?» Мастер с сухой любезностью отряхнулся от вопросов, как собака от воды, и тишина после этого стала усиленно нарастать. (Мадам Веверка с Фрау Гитти шуровали на кухне. Добавим, они принесли, 6-10k штук яиц, wie gewöhnlich,[85] 3 кг моркови, сельдерей, мясного супа и картошку в авоське. «Роднуля, — прокомментировал он кухонное зрелище по прошествии событий, — ну что ж ты не сказала, что еще те сто… А, да ну, на фиг!» Прошу прощения. Как-то раз в интимной ситуации он с мягкостью так это прокомментировал: «Гиттушка, это все-таки мезальянс!») В тишине Веверка не переставал строить кислую мину. Обиженно строить кислую мину. Чувствительный мастер погладил висок и, вскочив, заревел. «Что вам надо, дорогой Йожеф Веверка?! Двое детей, в армии служил, даже «Непсабадшаг»[86] обо мне написала. Идите, пожалуйста, на хуй со своей пальмой панданус!!»
44 Представление метода.
45 То, что вот стоит раздевалка, которой нет, было делом непростым. «Парадокс, друг мой, вреден для здравомыслящего человека». Видны все до единого разрушения, от этого что-то надломилось, и он чувствовал, что команда потихоньку разваливается. Общее здание клуба, система раздевалок были теми внешними признаками, которые создавали видимость клуба, команды. «Но знаете, дражайший, убожество усиливало любительство». Не футболисты, а любители футбола. Да и сам мастер!.. Ему нужно было испытать и это! Ведь он, например, никогда не злился, когда в раздевалке (той, старой) стояла сырость, и если, сидя на расшатанной скамейке, доски сиденья которой, смещаясь, легко защипывали мясо, он неосторожно откидывался назад, на голову, на пышные, густые волосы, сыпалась штукатурка, и еще спустя 3–4 дня под совершающими бессознательное почесывание ногтями попадались кусочки стены, или если во время весенней оттепели, или из-за осеннего дождя, или по другим весомым причинам поднимались грунтовые воды, он же без слова упрека балансировал по установленным на шатких кирпичах мосткам. «Мы — общество маленькое», — и ответственность за это брал на себя.
Но чтобы приходилось изворачиваться у таза, плюс шланг: и это называется мытьем! Это было слишком. Это не компенсировалось даже тем, что по ту сторону котла вокруг другого таза толклись гандболистки! Конечно, кет, ведь при существующей душевой такая возможность предоставлялась еще чаще! Не родилась еще та раздевалка или душевая, в которую нельзя было бы подсмотреть. Наверху, например, там, где выходит печная труба! «Посмотрим кино, — сказал сто лет назад кто-то из «больших», встал на скамейку (скамейка все та же), расшатал кирпич, подвинул трубу в сторону и давай себе. — Пока еще новости идут!» Но мастер никогда не смотрел кино. Ему бы очень хотелось, только, к сожалению, очень жалко было девушек. «Знаете, друг мой, когда они там моются, мне их жалко». Да и то правда, что в те времена очередь до него дошла бы довольно поздно. Господин Голубка много спрашивал у него о девушках. «Особенно об одной, по имени Мони». «Пришлем им морковки! В подарок, — обещал он. — Если продуют, то тертой!» Но только обещал. В такие моменты его плохие зубы темновато двигались, и сквозь них брызгала слюна. Мастеру нравился господин Голубка, но не в такие моменты, понять же он ничего не мог. Вот так и с кино тогда. А теперь, личность сформировалась, и что? «Давайте девок подкараулим», — сказал Молодой Полузащитник, который был в том возрасте, когда естественна мысль: этот футболистом будет, великим. Он был флегматиком и делал обманные движения чуть чаще, чем нужно. «Тэрэчкеи, сынок, — сказал он осторожно, — ты считай. Считай и при ударе (n-1) делай пас». Но толку… «Да у них и волосы еще не растут», — продолжал о своем талантливый юнец. Когда мастер поднял глаза — когда-то это было любимой темой и для него — и покраснел. Качая головой, мудро и с тоской махнул на все рукой; он отправился вперед найти хороший мяч: относительно круглой формы — на многих есть маленькое, милое вздутие; Комариный Жеребец поглаживает их, приговаривая: «Маленький санчо!» — словом, более-менее круглый, не слишком легкий, не слишком тяжелый, но капельку мягче нужного, ибо так угодно мастеру.
Господин Арманд стоял на краю поля, мощное тело отбрасывало тень на зеленую траву. Мастер, жонглируя выбранным мячом, приблизился к тренеру. У того на волосатых руках искрился свет, за исключением запястья, где располагались часы, с толстым, изношенным, полопавшимся ремешком, как у дедушки мастера. В руках у тренера неизбежная тетрадь со спиралью — тетрадь со спиралью! о, эти добрые и злые знакомцы мастера, еще один нюанс, который достоин внимания: он, поясню на примере, как и, например, господин Тибор Дери,[87] тоже пишет в тетради, не печатает, о, нет, играя в этом технократическом мире в дурака, он слушает вечно прекрасные напевы чижей, овсянок и кротов, а сам со скептицизмом размышляет о (социалистическом) мире, — тренерский дневник, ручка в его руке нерешительно шевельнулась, проехалась трелью по спирали и т. д. — что тоже было ему известно.
«Скопления масс не наблюдается», — сказал Эстерхази. Тренер стремительно махнул рукой, и ветерок от взмаха, в соответствии с замыслом, достиг и мастера, ибо замечание его было капельку небрежным. Для господина Арманда все, что было важно, — было свято. Лишь во второстепенных вещах на поверхность выходило в общем-то неслабое чувство юмора, швабское озорство. Напр.: «Ты как труба иерихонская», — сказал он одному судье, чтобы потом быть отстраненным на полгода. У мастера дела с шутками обстоят не так, это мы можем констатировать, переходя от страницы к странице, с тоской и страхом в сердце.
