Петер Эстерхази - Производственный роман

Час-с-стый ш-ш-шепот принес наконец тишину, спокойствие души и губ. «Ш-ш-пг. Смазываете жиром смычок, mon ami? Ш-ш-ш. — Можно попробовать звуковой эффект. — Как ветер. Повес-с-сть. Ветер холодный и свис-с-стит. Ну, конечно, у всех есть батареи, камин по крайней мере!» Верно, как это верно! При его потрескивающих звуках и дружелюбном красноватом свете мечутся бесчисленные мысли. «Что, между нами говоря, друг мой, не помешает». Я позволил себе также заметить, что «повес-с-сть» есть маленький роман, что является словом с двойственным значением… «Гм, гм, — задумался он ненадолго, — то есть любовный роман?!». Идея ему понравилась.

39 Мастер был приведен в страшную досаду выводом о том, что если все наденут на белые майки траурные повязки, то по траурной повязке выйдет, что каждый — капитан, а ведь им является мастер. Минута молчания была назначена в начале матча. «Этот гад судья отсчитал ровно минуту. Знаете ли вы, друг мой, как долго тянется минута? Я теперь знаю». 23 человека стоят, потому что судьи на линии, конечно, еще нет, а ветер носит черный шлак! Что за церемония! Пронзительная, беззвучная сцена прерывалась реалистичным позвякиванием мусоровоза с холма за воротами. «Звуки, образы и я бросились врассыпную, как курицы». Они играли неплохо, однако противник без труда вел в счете. Когда все уже было потеряно, он бессмысленно ворвался в штрафную зону, ведь что-то нужно было сделать, там его и сбили с ног. Ведущий судья не колеблясь засвистел. Он лежал в районе шестнадцатиметровой, головой на земле, то ли грызя ее, то ли плача, а на губах была одна черная пыль, пыль.

40 «Приходит Веверка его большое опухшее лицо ползет, ползет и теряя очертания течет разливается как обезумевшая Тиса потом его волосатый живот проталкивается вперед и пускается бегом в опустевшую комнату принимает ее форму заполняет ее тяжелый мужской парфюм проникает повсюду и массивное покачивание галстука а также напористые хорошо выбритые двойные подбродки оп-ля мы только на минуточку заскочили тебе же мы особо мешать не хотели петерке ты петерке пиши себе красиво и благородно из танца темных и светлых мягких и жестких поднимается как рыба внезапно мне хочется плакать ну ты за это поплатишься глаза бородавки в носу морозоустойчивый рот гнилая деревяшка в ноздрях паук-крестовик Веверка да-да Енэ говорю говорит Веверка эта люстра как раз твоих размеров и купил ведь мы пойдем уже опрыскивай пальму панданус опрыскивай панданус».

41 Мастер замедлил бег коня и, прищурившись, стал наблюдать за движущейся навстречу по тротуару худенькой фигуркой, которая перемещалась чуть ли не в полуметре от земли, прямо как ангел. Только — как обычно, в последнюю секунду — он узнал в явлении господина Шандора, поэта, то надавил на тормоз, и верный орловский жеребец практически встал как вкопанный на крайне дурном асфальте. Он умудрился вытащить ноги из стремян, упруго — сказывается спортсмен! — спрыгнуть вниз, и они поприветствовали друг друга. Он был очень рад встрече, потому что уже давно откладывал «восхождение» к господину Шандору и все чаще о нем думал. Однако после быстрых приветственных жестов господин Шандор припустил ангельским галопом дальше, мастер же широким шагом поспешал рядом. «Знаете, друг мой, я еще никогда не ходил так быстро, так, чтобы не бежать… То есть вообще-то однажды. С машинисткой, до площади Маркса… Как она неслась! И огибала людей! Чудесная кошачья мордашка!» Но происходивший разговор был все же таким, как если бы они остановились поболтать каким-нибудь осенним днем. Господин Шандор задавал вопросы относительно семьи и работы мастера, и тот четко на них отвечал. (Мадам Гитти болеет, Миточка — прелестный ребенок, роман увеличивается в объеме. «Количественные показатели опасений не вызывают».) Когда же достигли цели поэта («которая сама его находит»), универсама, перед дверями мастер приступил к церемонии не слишком долгого, но все же личного прощания. Однако господин Шандор сопротивлялся — даже не смотря в район лица прозаика, и он ощутил то, что ощущал уже столько раз: господин Шандор где-то не здесь или если здесь, тогда его самого нет. «Погоди-ка, погоди-ка, купим что-нибудь маленькой Дори…». — «Да не надо, Шандор…» — набрал мастер в грудь воздуху (многоточие является здесь характернейшим оборотом речи), но господин Шандор уже, как угорь, скользнул между изобилующими товарами полками. Забрели к стиральным порошкам; «Томи Стар», «Томи Супер». «Может быть, что-нибудь отсюда», — сказал тихо господин Шандор, проносясь вместе с мастером между полками. «Да не надо, Шандор… Я тебе позвоню, и вы как-нибудь вместе с Дорой…» Господин Шандор взял в руки пакетик с макаронным изделием «тархонья», он по инерции сделал отрицательный жест. Счастливая звезда привела их в шоколадный отдел. Мастер, как человек, которому уже все безразлично, показал на шоколадку с фундуком (не с начинкой!), который любит (Г) больше всего, пусть его дочери купят это. При виде изнывающей перед кассой очереди он совсем пригорюнился. «Но Шандор… еще стоять здесь», — он чуть не расхныкался.

Однако господин Шандор с неожиданной для него решительностью протолкался к кассирше, которая, сильно потея, молотила по кассе-автомату, глаза поднимала только до корзины, а руками с колдовской быстротой вновь и вновь пересчитывала деньги, господин Шандор, загадочно вибрируя голосом, обратился к ней, показав две шоколадки (из великой щедрости, конечно, взял две): «Пожалуйста, это потом тоже мне посчитайте». Кассирша даже не посмотрела вверх, да и на что ей было смотреть? Господин Шандор протянул мастеру руку, высказал радость по поводу их встречи, и поскольку под перекрестным огнем одобрительных взглядов встал в самый конец очереди, мастер остался один как перст, соответствующим образом обезоруженный. («Магазин самообезоруживания, ха-ха».) Немного потоптался на месте, а потом слинял.

«Знаете, друг мой, стоял я на холме, прижимая к груди шоколадки с фундуком, — в отдалении нетерпеливо рыл копытом землю его скакун, — и чувствовал себя совершенно разбитым». И долго еще возвращался в мыслях к «тому «бесчеловечному эпизоду». «И гонка эта! Меня как будто вытряхнули из собственного времени!» У него иногда мороз проходил по коже от величия господина Шандора.

— — — — —

В помеченном крестиком месте хорошо сидели мастер с компанией, в это время солнце садилось и светило в глаза, у подножия трех молодых сосен, на простом, зеленом квадратном участке.

«Знаете, мой друг, разговор с Вашей означает, простите меня, интенсивное ощущение жизни. Как если бы Ваша был искрящейся глыбой льда, только не изо льда, а из времени». Вот как изящно умеет выражаться мастер.

«Я потому не могу нагородить тебе чего-нибудь в ответ, что с тобой говорю, как с самой собой».

(Эдит прекрасная.)

В соседнем дворе, на пути солнца и луны, стоит уксусное дерево с обширной кроной. В последние годы все реже становится сеть ветвей, ибо листья опали, крона исчезла; дерево хватил удар. Оно еще живо. Бросает тень на безмолвную, иногда невозмутимую тишину нашего двора. Аромата не испускает, пахнет чем-то кислым, почти воняет. Особенно осенью, когда сыплет желтую пыль. Но, говорят, под землей корни его больше, чем крона.

— — — — —  -

— мастер еще чувствовал теплоту их рук в своей ладони, чему не был от чистого сердца рад,[79] Фрау Гитти обольстительно залезла в ванну, и тут же в дверь позвонил господин Имре, потому что звонил именно он. Рядом тявкал его игривый пес. Но собаке господина Имре — игривому псу — по имени Пам или Пами в приеме было отказано, потому что мадам Гитти боится собак как огня! (О, сколько раз, помнится, жена судорожно сжимала ему руку, и кисть его была как в настоящих тисках, и тихо дрожала, а он с раздраженной холодностью разубеждал: «Это всего лишь собака». — «И я о том же» — говорила, бывало, женщина в страхе.) «Знаете, любезный Имре, — сказала красивая молодая женщина на более поздней стадии, — я собаку могу представить лишь на фоне сада». Над этим господин Имре от души посмеялся, пока колол грецкие орехи.

Да, но сначала выпроводили собаку. «Это твоя собака?» — «Конечно». Они напряженно стояли в дверях. Собака буйно рвалась то туда, то сюда, а мадам Гитти в ванной насторожилась. («В чем мать родила, настороже!») «Голая», — подсказал поэту мастер. «Славная», — кивнул тот и ждал новых и новых вопросов, которые не заставили себя долго ждать. «А команды знает?» — «Нет», — твердо сказал господин Имре. Он кивнул, этого-то он и ждал. «Хорошо еще, что не чистой породы». После чего кокетливо добавил: «Echt promenad-mischung…[80] Ну, а как ее зовут?» (Это будет чрезвычайно интересная часть:) Господин Имре в своей сухо-корректной, но такой живой манере ответил: «Пам, или Пами». Мастер задрал брови, как дед на нескольких сохранившихся фотографиях: «Так и зовут? Памилипами?» Господин Имре мгновенно уловил (в смысле тотчас же понял скрытый смысл) проблему. «И на Пам откликается. И на Пами». Мастер махнул рукой, как будто ерунду какую-то услышал. «Но звать-то? Как звать?» В этот момент собака выбежала во внешнее пространство, под открытое небо. Господин Имре, как добрая мать, закричал ей: «Па-ам!» — «Ага», — изволил он извлечь информацию. Пам чуть погодя вернулась, а господин Имре с серьезным видом спросил: «А я, — тут он указал на себя бледно-изящным французским жестом, — я могу войти?» — «Да».