Брюс Чатвин - «Утц» и другие истории из мира искусств
«Пструх» – по-чешски «форель», и чего-чего, а форели там хватало. Из невидимых громкоговорителей неслись каденции «Форелевого квинтета»[20], и целые косяки форели – розоватой, с крапинками, – мерцая брюшками в неоновом свете, плавали туда-сюда в огромном аквариуме во всю стену.
– Возьмем форель, – предложил Утц.
Я позвонил ему сразу же по приезде. Но сперва он явно не хотел со мной встречаться.
– Ja! Ja![21] Я знаю. Но у меня сейчас очень плохо со временем…
По совету приятеля я привез ему из Лондона несколько упаковок его любимого чая «Эрл Грей». Я упомянул об этом. Он смягчился и пригласил меня на обед. В четверг, за день до моего отъезда. Но не к себе домой, на что я, честно говоря, рассчитывал, а в ресторан.
Ресторан, реликт тридцатых годов, помещавшийся в сводчатой галерее на Вацлавской площади, с точки зрения декора был типичным порождением века машин: зеркальные стекла, алюминий, кожа. С потолка свисала модель галеона с развевающимися парусами из пергамента. Стену украшал фотопортрет товарища Новотного[22]. Оставалось загадкой, как человек с таким противным ртом вообще соглашается фотографироваться. Метрдотель, изнемогающий от июньской жары, вручил каждому из нас меню, похожее на средневековый служебник.
К нам должен был еще присоединиться друг Утца д-р Орлик, с которым Утц обедал тут каждый четверг начиная с 1946 года.
– Орлик, – объяснил мне Утц, – известный ученый, сотрудник нашего Национального музея. Он палеонтолог, специалист по мамонтам и мухам. Он вам понравится. Это очень обаятельный и остроумный человек.
Долго ждать не пришлось. Вскоре в дверном проеме показался высокий бородач в лоснящемся двубортном костюме. Орлик снял берет, встряхнул копной жестких седеющих волос и сел. Больно пожав мне руку, он набросился на претцели. Его лоб пересекали глубокие морщины. Меня потрясли мерные, возвратно-поступательные движения его нижней челюсти.
– Ага! – покосился он на меня. – Значит, англичанин? Англичанин, да? Да? Ага! Скажите, профессор Хорсфилд еще жив?
– Кто это? – спросил я.
– Он написал добрые слова об одной моей работе в «Джорнал ов энимал сайколоджи».
– Когда это было?
– В 1935-м, нет, в 1936-м.
– Я никогда не слышал о Хорсфилде.
– Жаль, – сказал Орлик, – это выдающийся ученый.
Он сделал паузу, чтобы догрызть последний претцел. В его зеленых глазах мелькнуло шутливое негодование.
– Вообще-то, – продолжил он, – я не слишком высокого мнения о ваших соотечественниках. Вы предали нас в Мюнхене. Вы предали нас в Ялте.
Утц, встревоженный таким опасным поворотом беседы, попытался сменить тему, объявив с подчеркнутой серьезностью:
– Я не верю, что у животных есть душа.
– Как ты можешь такое говорить? – ахнул Орлик.
– Могу.
– Вижу, что можешь, но не понимаю, как у тебя язык поворачивается.
– Сделаю заказ, – сказал Утц и, подняв салфетку как белый флаг, призывно помахал ею официанту, – возьмем форель «Au bleu»[23], да?
– «Бло»? – передразнил Орлик.
– Сам ты «бло».
Орлик похлопал меня по руке.
– Мой друг, мистер Утц, полагает, что, когда форель бросают в кипяток, она ничего не чувствует, самое большее – щекотку. Я с этим не согласен.
– Форели нет, – заявил подошедший официант.
– То есть как нет? – изумился Утц. – Когда есть, причем очень много.
– У нас нет сачка.
– Как это нет сачка? На прошлой неделе был.
– Порвался.
– Порвался? Я вам не верю.
Официант приложил палец к губам и прошептал: «Вся форель заказана».
– Этими?
– Этими, – кивнул официант.
За соседним столиком четыре толстяка уплетали форель.
– Понятно, – сказал Утц. – Что ж, возьмем угрей. Вы не против? – обратился он ко мне.
– Вовсе нет.
– Угорь кончился, – отрезал официант.
– Кончился? Плохо. А что у вас есть?
– Карп.
– И все?
– Все.
– А как вы его готовите?
– По-разному, – официант махнул рукой в сторону меню. – Как пожелаете.
Меню было на нескольких языках: чешском, русском, немецком, французском и английском. К сожалению, тот, кто составлял английскую страничку, вместо слова «carp» написал «crap»[24]. В разделе, озаглавленном «Сrap dishes», приводился длинный перечень соответствующих блюд: «Crap soup with paprika», «Stuff ed crap», «Crap cooked in beer», «Fried crap», «Crap balls» и «Crap à la juive»[25]…
– Вообще-то, – сказал я, – в Англии эта рыба называется «carp».
Слово «crap» означает несколько иное.
– Серьезно? – удивился д-р Орлик. – Что именно?
– Фекалии, – объяснил я, – дерьмо.
И тут же пожалел о своих словах, потому что Утц ужасно смутился. Он заморгал узкими глазками с таким видом, словно надеялся, что ослышался. Орлик взмахнул своими клешнями и зашелся хриплым гоготом.
– Ха! Ха! – надрывался он. – «Сrap à la juive»… Мой друг, мистер Утц, собрался есть «crap à la juive»!
Я испугался, что Утц уйдет, но он, поборов смущение, заказал суп и «Carpe meunière»[26]. Пойдя по пути наименьшего сопротивления, я заказал то же самое. Орлик хрипло пробасил: «Нет. Нет. Я возьму “Сrap à la juive”!»
– Что-нибудь еще? – спросил официант.
– Ничего, – отрубил Орлик, – только «Сrap».
Я попытался расспросить Утца о его коллекции. Он вжал голову в плечи и сказал безучастным голосом:
– Между прочим, д-р Орлик тоже коллекционер. Он коллекционирует мух.
– Мух?
– Мух, – подтвердил Орлик.
Я мысленно нарисовал себе картину его жилища: неубранная постель, пепельница, набитая окурками, кипы пожелтевших газет и журналов, микроскоп, банки с эфиром и застекленные стеллажи с мухами из разных уголков земного шара, каждый экземпляр на отдельной булавке. Я сказал, что видел в Бразилии очень красивых стрекоз.
– Стрекоз? – скривился Орлик. – Не интересуюсь. Объект моего исследования – Musca domest ica.
– Иначе говоря, обычная домашняя муха?
– Именно так.
– А скажи-ка, – снова перебил Утц, – в какой день Бог сотворил муху? В пятый? Или в шестой?
– Сколько раз тебе говорить? – загремел Орлик. – Мухам сто девяно-сто миллионов лет! А ты все толкуешь о каких-то днях!
– Н-да, это серьезно, – глубокомысленно протянул Утц.
На скатерть, рядом с каплей супа, которую нечаянно уронил с половника официант, опустилась муха. Орлик молниеносным движением перевернул стакан и накрыл им насекомое. Затем, пододвинув стакан к краю стола, он выхватил из кармана морилку. Еще через миг муха была уже в стакане. Послышалось сердитое жужжание, потом – тишина. Достав лупу, Орлик осмотрел свою жертву.
– Забавный экземпляр, – сказал он. – По всей вероятности, вывелась на здешней кухне. Я спрошу… – Нет, не спросишь.
– Спрошу. Обязательно спрошу.
– Ни в коем случае.
– А откуда, – полюбопытствовал я, – у вас этот интерес к мухам?
Выковыривая из бороды рыбьи косточки, Орлик рассказал, что последние тридцать лет изучает некоторые аспекты жизнедеятельности шерстяного мамонта. Он многократно бывал в полевых экспедициях в сибирской тундре, где время от времени находят мамонтов в вечной мерзлоте. Кульминацией его научной деятельности – хотя из скромности он предпочитает об этом не говорить – стал труд на соискание магистерской степени «Мамонт и его паразиты». Но еще до публикации этой работы он осознал необходимость изучения насекомых.
– Я решил сосредоточиться на Musca domest ica, – сообщил он, – чей ареал обитания не выходит за пределы Большой Праги.
Подобно тому как его друг, мистер Утц, без труда определяет, из какой именно белой глины – колдицкой или эрзгебиргской – изготовлено то или иное изделие мейсенской мануфактуры, он, Орлик, во всяком случае по его собственным словам, взглянув в микроскоп на переливчатую перепонку мушиного крыла, мог безошибочно указать, на какой из многочисленных помоек, окаймляющих столицу Чехословакии, эта муха вывелась.
Он признался, что в свое время его просто потрясла живучесть мухи. Следуя тогдашней моде, коллеги-энтомологи – особенно члены Компартии – восхищались общественными насекомыми: муравьями, пчелами, осами и другими разновидностями перепончатокрылых, живущими в организованных сообществах.
– А муха, – заявил Орлик, – анархист.
– Тише! – шикнул Утц. – Не произноси этого слова!
– Какого слова?
– Этого.
– Да-да! – Орлик взял октавой выше. – Повторяю: муха – анархист. Индивидуалист. И донжуан.
Четыре партийца, в адрес которых была направлена эта тирада, и ухом не повели – они с нескрываемой нежностью следили за действиями официанта, который как раз в этот момент готовил для них вторую порцию форели, удаляя косточки и снимая голубоватую кожицу.
– Я не пролетарского происхождения, – сообщил Орлик. – В моих жилах течет благородная кровь.
– Вот как, – хмыкнул Утц. – Интересно, кто же твои предки?
На какой-то миг мне показалось, что встреча завершится обменом колкостями, пока я не понял, что это просто очередная миниатюра из их хорошо отрепетированного репертуара. Затем последовал спор о достоинствах (и соответственно недостатках) Кафки, которого Утц боготворил, почитая демиургом, а Орлик ни в грош не ставил, обзывая наглым обманщиком, чьи писания следовало бы уничтожить.
