Кингсли Эмис - Эта русская
– Да, – подтвердил Ричард, запихивая бумагу в карман, – Анне покажу попозже. Спасибо тебе за все, что ты для нее сделал.
– Да что там, я только распоряжался. Скорее всего, не пройдет и года, как эти придурки допрыгаются-таки до гражданской войны. Но что бы там ни случилось дальше, я рад, что успел дать им пинка, пока еще было куда пинать. Жаль, конечно, что бедолагам вроде Сергея Данилова станет еще солонее, потому что всем остальным будет совершенно не до них, и уже некуда будет посылать петиции.
– Э-э… а что было у тебя на уме, когда ты согласился помочь Анне?
– Ну, у меня появилось интересное занятие. По крайней мере, если исходить из теории Годфри. Кроме того, мне показалось, что из Анны получится подходящая подружка для Фредди, хотя об этом, честно говоря, я задумался только совсем недавно.
– Если мы застрянем в Брюсселе, проку от нее будет мало.
– А вот тут ты ошибаешься. Они будут переписываться, перезваниваться и мотаться туда-сюда как заведенные. Как бы оно там ни было, ты идеально подходишь для этой работы. Известный ученый, с русской, как там это называется, любовницей. Жалко, конечно, что не с любовником, но тут ничего не поделаешь.
Фредди тоже вставила свое слово – для нее относительно негромкое, – пока Ханни подгонял машину:
– Она действительно девушка что надо, тебе крупно повезло. Смотри береги ее, и пусть с ней у тебя все сложится лучше, чем с твоей стервочкой Корделией. Скажи спасибо, что разделался с этой старой выдрой, и забудь о ней навсегда. Знаю, люди почему-то не любят, когда им говорят, что их бывшая супруга была распоследней сволочью, – можно подумать, под этим подразумевается, что жениться на ней мог только круглый идиот, но я все-таки говорю это тебе в лицо, потому что ты ведь и был круглым идиотом, правда?
– Что слышно про Сэнди?
– Хотя, впрочем, Годфри тоже на ней женился, а он не похож на… Что? А, Сэнди в какой-то дыре под названием Оахака, в Мексике, с каким-то американским консерватором – в смысле, он консервирует фрукты. Я тогда очень радовалась, что она тебя не заарканила. Она тебе совсем не подходит.
– А-а. Да, наверное, ты права. Совсем не подходит.
Вечером Анна одарила Ричарда долгим, исполненным особой значимости взглядом, который, в более сжатом исполнении, он пару раз поймал на себе в течение дня, после чего принялся гадать, не собирается ли она объявить, что беременна. Она примостилась с ним рядышком – он сидел и просматривал газету, пытаясь, без особого успеха, припомнить, что он в своей жизни слышал и читал о Брюсселе.
– Какое было замечательное застолье, – проговорила она. – Для меня – в особенности, потому что перед тем у меня было на редкость плодотворное утро.
– А-а, очень хорошо.
И тут она достала листок бумаги, хотя и не такой помпезный, как Криспинов, и протянула Ричарду. Сердце у него упало – он сразу же понял, что это стихотворение на ее родном языке, написанное от руки, с несколькими поправками. Не прошло и года, как он увидел его в английском переводе, уникальном, с его точки зрения, по своей верности букве и духу оригинала. Были там, в том числе, такие строки:
человек превыше всех прочих в стране Шекспира,чьи глаза сияют сквозь дождь в сердце моем,там, где я была чужестранкой,там узнала я руку, чье пожатие крепче, чем время, это знание жжет, как огонь,и шаром пунцовым сделалось снова сердце мое,заструилась музыка в заледенелой крови,благодарна я, так благодарна, что глаза мои зрячиотныне,и яготова встречатьрассвет, воздетый на нашей любвигде со мною твоя любовь, и с тобою моя любовь,уловиеепреждечемканетонавразливелучей,за рекою,держи, не давай ей исчезнуть,пусть слезою мальчишки она растечется по миру,и тыговорили слушала яи пока не иссякнет вода в источнике миранам неведом страх темноты.
Долгие минуты Ричард не сводил глаз с рукописной страницы, и никакие слова не шли ему на язык Почти что сразу стало слишком поздно разводить всякую псевдонаучную гиль о необходимости более пристального изучения и пр.
Анна отошла от него, настолько далеко, насколько это вообще было возможно в тесной гостиной. Глядя в сторону, но голосом очень мягким она проговорила:
– Там продолжение, на обороте.
– Что? А-а.
Он едва успел перевернуть листок, как она заговорила снова:
– Ты должен принять, что это лучшее, на что я способна, и только таким способом я могу выразить свою благодарность. Надеюсь, ты по крайней мере не станешь оспаривать, что все здесь сказанное сказано от чистого сердца. Кто знает, может быть, когда-нибудь, в будущем, мои стихи покажутся тебе сносными или по крайней мере безвредными. Я знаю, ты считаешь, что все, написанное мною до сих пор, никуда не годится, даже то, что я тогда читала со сцены. Когда ты в тот раз сказал мне, что мои новые стихи тебе понравились, я в несколько секунд поняла, что это ложь. Но эта ложь рассказала мне, как сильно ты меня любишь, а значит, я всегда буду любить тебя. Не уверена, что мне удастся выразить это в стихах, но когда-нибудь я, наверное, попробую.
Теперь на глазах у обоих были слезы. Они обнялись и крепко прижались друг к дружке.
Глава двадцать первая
– Ну и что она из себя представляет? – поинтересовался Тристрам Халлет.
– Вы же ее видели, разве нет? В смысле, она ведь наверняка сюда заходила.
– Строго говоря, нет, хотя мы раза два и встречались. Я имею в виду, как с ней работается – или, правильнее сказать, под ней?
– Честно говоря, пока скорее под ней. – Нейл Дженкинс принял из рук Тани Халлет вторую чашку чая и печенье, смахивавшее на русский пряник, – У-у, вкусно. Впрочем, на заседаниях кафедры она всю эту клику держит в узде, что верно, то верно.
– Вы имеете в виду Дункана и его братию?
– Там теперь еще и Дунканов сыночек. А декан у нас все тот же, сиречь чем дальше, тем бесхребетнее и никчемнее.
– А что, профессорша разрешает называть ее Дебби?
– Да, однако чувствуется, что «профессор Абернетти» ей больше по душе. Что же касается учебного плана – ну, сами видели. Ричард вовремя смылся.
– Похоже, что так. Интересно, что он сам про все это думает.
– Ну, – протянул Дженкинс, – если он не совсем дурак, то думает, что ему крупно повезло. Тихо-мирно сменить институтскую бодягу на непыльную работу, да еще и подцепить по дороге дивную Данилову.
– Судя по тому, что я от него слышал раньше, «тихо-мирно» – это, мягко говоря, преувеличение. Да, обидно, что из этой их возни с петицией ничего не вышло.
– Да не было никакой особой возни. Хотя все равно обидно.
Танин славянофильский будильник на камине отзвонил половинку между четырьмя и пятью. Дженкинс поерзал всем своим тщедушным телом и глянул на наручные часы. Халлет поспешно спросил:
– А вам не удалось узнать, как там на все это отреагировали?
– Тристрам, милый мой, вам же прекрасно известно: как они там на что реагируют, никто и никогда не знает. В этом смысле ничего не переменилось. Ни там, ни здесь. Кроме того, я ведь раньше уехал из Москвы. Единственный дошедший до меня слух, да и тот довольно сомнительный, – это то, что брат прославленной Даниловой вроде как умер, непонятно отчего. Отравление свинцом. Неизлечимое заболевание. Такое, как вы знаете, в России-матушке не редкость, особенно по нынешним временам. Единственная новость, которую, по моим понятиям, можно считать достоверной, – это то, что, где бы он сейчас ни находился, в ближайшее время ему оттуда не выбраться.
Халлет проговорил:
– Выходит, Ричард поступился своим добрым именем – так он, по крайней мере, считает, – и все впустую.
– Ну, это уж я не знаю, во всяком случае он получил в награду упоительную Данилову, да и вообще, на целом свете всего-то найдется человек пять, которые в состоянии разобраться, что он наделал, когда поставил свою подпись под этой галиматьей.
– Верно. Только, к сожалению, именно мнением этих пяти человек он и дорожит.
– А один из них, конечно, вы, Тристрам.
– Был одним из них. Хотелось бы надеяться.
Дженкинс в ответ театрально приподнял брови, однако заметил, что Танин взгляд перемещается в его сторону, и притих.
– Что ж, по крайней мере теперь у него, бедолаги, есть возможность наслаждаться ее поэзией в любое время суток Да, кстати, помните его супругу? Что-то такое несусветное на «К», Клитемнестра или в этом духе.
– Корделия, кажется? Я, скорее всего, ее когда-то видел.
– У нее еще была такая манера говорить, что не приведи Господи. Через две минуты хотелось завыть и бежать куда глаза глядят. Просто жуть. Возможно, он вообще любитель таких вещей.
– Я не совсем понимаю, о чем вы, – довольно холодно произнес Халлет.
В соседней комнате, за прикрытой дверью, зазвонил телефон. Таня вскочила и бросилась туда. Дженкинс, сколь возможно бесшумно, поставил чашку и блюдце рядом со своей тарелкой на низенький столик – столешницу украшали фаянсовые плитки, представлявшие собой довольно своеобразные картинки к «Картинкам с выставки» Мусоргского. В маленькой гостиной было душновато, и на Дженкинса это давило. Он вообще-то уже собирался откланяться, но помешал телефонный звонок.