Ирвин Уэлш - Сексуальная жизнь сиамских близнецов
Потом Джерри сообщил, что на какое-то время останется в Нью-Йорке – там якобы «витальнее» и «реальнее», чем в Майами. На самом деле он просто променял меня на Мелани Клемент – дочь богатого финансиста и дизайнерши, то есть девушку из необычайно привилегированной семьи. Модных галерей «ГоуТуИт» у Мелани на самом деле было две: одна в Трайбеке[97], вторая – в Гемптонах[98]. Я слышала, что она собиралась открывать третью – в Бруклине – и обещала сделать из нее «новое авангардное пространство для более амбициозных художников». А Джерри, насколько я понимала, отчаянно пытался вклиниться именно в эту нишу.
Да, у него по-прежнему хватало наглости продолжать меня доставать, чтобы я подписала ему модел-релиз на показ моих фотографий в галерее Мелани.
Я отказывалась.
Он перестал звонить.
Я еще больше растолстела и еще глубже впала в депрессию. Я не могла понять, зачем меня понесло из Чикаго – состоявшуюся, успешную, влюбленную – в Майами, где только одиночество и унижение. Я настолько отчаялась, что поехала в Поттерс-Прери – развеяться: на тот момент я весила больше 90 кг. Отец, кажется, этого и не заметил. Говорил только о своей работе, жаловался на «Менардс», что они выдавливают его из бизнеса. А мама была даже рада:
– Я думала, ты там анорексией страдаешь, – и лопаткой плюхала мне в тарелку очередной кусок пирога. – Я так волновалась!
Впрочем, я старалась не терять время. Снова записалась на курс таксидермии – с опытным инструктором, который вел индивидуальные уроки. Кенни Сондерсон был маньяк своего дела, питался кофе и курил сигареты одну за одной. Потрясающий таксидермист: специализировался он на водоплавающей дичи и однажды даже стал чемпионом мира в этой категории. Я с восхищением смотрела, как он потрошил, чистил, набивал и практически восстанавливал былую красоту мертвых лебедей, уток и гусей. Я не боялась испачкать руки. Только в эти моменты я и могла быть собой.
Но бо`льшую часть времени мы с матерью лежали, развалившись перед телевизором: смотрели дневные шоу и жрали «Доритос»[99] гигантскими пачками. В депрессию я скатилась еще быстрее, чем в Майами. Как люди вообще могут так жить? Мне захотелось уехать, но только не сразу в Майами. Я поехала в Чикаго, который считала теперь родным.
Я снова оказалась в Вест-Лупе. Здание, в котором была галерея «Блю», перестраивали под квартиры. От «Блю» остался только сайт в интернете. Большинство друзей-подруг разъехались, только Ким по-прежнему работала в каком-то рекламном агентстве в центре города, и я остановилась на какое-то время у нее в Викер-Парке. Было так здорово просто гулять по улицам, глазеть на небоскребы, шляться по старым барам типа «Квенчерс» и «Мьютини», слушать над собой беспокойный металлический баритон дребезжащих поездов Элки. Но оставаться было нельзя: надо было заставить себя снова взяться за работу. Хотя я давно ничем не занималась в своей мастерской, я заскучала по ней и поехала домой в Майами.
Хотелось и дальше учиться таксидермии, и я нашла себе учителя уже здесь. Поездка ничего особо мне не дала, но я хотя бы начала работать – с млекопитающими разных размеров. Дэвис Райнер был высокий мужик с виноватым лицом и бронхитом курильщика. Своей худобой, загорелыми, свисавшими с морщинистого лица щеками он напоминал добродушного датского дога. Хотя он был много старше меня, я стала с ним спать: мне было одиноко, а его доброта меня согревала. Руки у него, как и у многих таксидермистов, были грубые и тяжелые – руки человека, зарабатывающего на жизнь физическим трудом, но, когда доходило до более деликатных действий, он был очень искусен. Я не обращала внимания на его дряблую, индюшачью шею и суровые, целеустремленные до остекленения глаза. Да, он был в возрасте и, пожалуй, грубоват, но он хотел меня.
Несмотря на ухаживания Дэвиса, мое обжорство продолжалось. Я все время ела. Снова начал звонить Джерри: сначала на одном дыхании выпаливал, что я чмошница, потом, переведя дух, умолял разрешить ему выставить фотки. Я чувствовала стыд и унижение из-за его власти над собой и сломалась: сказала, чтобы прислал контракт, что я подпишу. Я была растеряна и подавлена. Перестала спать с Дэвисом, перестала ходить к нему заниматься. Сидела дома, работать не могла: ела, пялилась в телевизор, смотрела, как на меня надвигаются стены.
Кульминация наступила в ту ночь, когда я каталась на машине по городу и думала, что надо бы остановиться на Татл-Козвей, выйти из машины, пробраться сквозь колючие кусты, залезть на парапет и спрыгнуть в темные, холодные воды залива. Казалось, это единственный выход. Другого спасения не было. Но я не просто бесцельно каталась по городу. Я положила в пакет на молнии записку, а пакет сунула в нелепую розовую кофту, которую носила, чтобы выглядеть «беззаботно». В записке большими буквами я нацарапала:
БОЛЬШЕ НЕ МОГУ.
Самое обидное, что я влезла в какие-то колючки и очень долго снимала их с себя. Потом из-за маленького роста и последствий обжорства не смогла так просто перелезть через барьер. В итоге я зарыдала, злая на себя из-за собственного бессилия, и кричала благим матом под хлеставшим дождем, что я непутевая дура, которая даже не в состоянии наложить на себя руки. Тут я услышала визг тормозов на дороге и увидела яркий свет фар со всех сторон. Я схватила телефон и вызвала полицию. Потом прозвучали выстрелы. Я увидела, как Люси выходит из машины и ужас на лице мужика, стучавшего ей в окно. Тут в поле зрения появился стрелок. Он прошел мимо нее. Она нанесла ему удар ногой, и он упал. Я подошла поближе и стала снимать, как она садится на него верхом. Он опи́сался, и я перестала снимать.
Люси.
Мысленно я вижу, как она бежит по Луммус-парку, волосы собраны в тугой хвост сзади, роскошная грудь подпрыгивает вверх-вниз (хотя в действительности никуда не подпрыгивала, надежно обездвиженная спортивным лифчиком), лицо в режиме холодной, злой решительности.
Кто она? Почему ей до меня есть дело? Что за патология движет ею, если мной движет подсознательная потребность в подчинении, выполнении приказаний, манипулировании? Плюс низкая самооценка: слыша комплименты и похвалы, я всегда ищу подвох. Но это я, а что происходит с ней?
Кого я пытаюсь понять – себя или ее? Мы противоположности или близнецы – как эти девочки из Арканзаса?
Что касается операции по разделению сестер Уилкс, мы обе уверены в своей правоте. Люси за хирургию, я против. Люси говорит, что шанс 40 процентов стоит того, чтобы рискнуть, и это выбор Эми. Но я-то знаю, что Эми к этому грубо принудила Аннабель. Еще я знаю, что никаких сорока процентов нет. Я верю другим экспертам, а не этому гламурному мальчику, который хочет заработать признание, сделав операцию в прямом эфире.
Ну а что же моя «сестра-близнец»? Что она от меня хочет, эта прекрасная оторва? Люси, Люси, Люси. Все с тобой становится понятно. Я тебе нужна как стимулятор, чтобы оставаться сильной. Ведь это так выгодно. Надо бы уже выяснить наконец, кто мы такие на самом деле. Время пришло.
Я достаю из потайного кармана тренировочных штанов обмылок, которым смывала кровь и дерьмо с лица. Там же лежит мех, который я потихоньку обрывала с наручника. Я намыливаю запястье и начинаю двигать наручник взад-вперед. Рука немного побледнела, но удивительно, насколько легко наручник с нее слез. В грудь ударяет страх. Я снова продеваю руку в наручник, смотрю на него и встряхиваю, как браслет: пульс восстанавливается. Тут я начинаю смеяться.
Снять-надеть. Снять-надеть.
Тело стонет от удовольствия, потом начинает трепетать от жуткого страха: я украдкой хожу по комнате, передвигаясь бесшумно по огромной квартире, как будто боюсь наступить на мину. Я чувствую, как рука, освобожденная от тяжелых оков, чуть ли не сама поднимается к потолку под действием собственной силы воли. Оглядываюсь на цепь: она валяется на деревянном полу, как убитая змея. Подхожу к столбу. Пинаю его, потом целую и, схватившись рукой, весело кручусь вокруг него, как ребенок в парке.
Иду в ванную. Как же здорово ссать и срать на унитазе! Встаю под душ, горячий, и чувствую, как струи воды с силой срывают с меня слои пота и въевшейся грязи, будто на самом деле это жир сходит с меня и исчезает в смывном отверстии. Закончив, я смотрю на себя голую в зеркало: тело настолько худое и упругое, что, кажется, в отражении вот-вот появится грузная туша, которая вытолкнет локтем из картинки этого странного эльфа. Рельефные мышцы, заменившие мягкий жир, вызывают восторг и трепет. И самое главное – шея: не могу поверить – она тонкая, как у лебедя. У меня никогда не было такой шеи!
На кухонном столе лежит моя сумочка с телефоном и кредитными карточками. Я ловко вынимаю одну карточку и кладу сумку на то же место. Иду в комнату, где ночевала Люси, нахожу тренировочные штаны и майку. Одеваюсь, спускаюсь на лифте, выхожу в тепло на пустынную улицу и нервно иду по тротуару. Так странно здесь. Поначалу я пугаюсь собственной тени: ощущение, будто за каждым углом подстерегает опасность. Но тут до меня доходит, что тень просто стала намного тоньше, и мне начинает нравиться мельком на нее поглядывать. Я щурюсь на зеленую стеклянную башню и пытаюсь подсчитать, на каком этаже была моя тюрьма. Насчитала сорок.
