Джонатан Литэм - Сады диссидентов
Наше стремление создать международное коммунистическое движение в предвоенные годы, при всей его искренности, было глубоко наивным. Да и как могло быть иначе в ситуации, когда коммунисты пытались заявить о себе, находясь внутри Америки с ее атмосферой? Каждый из нас, работавших в американской компартии, ощущал влияние соблазнительного индивидуализма, чем-то схожего с действием наркотика или болезни – а может быть, мессианского религиозного пыла. (Наверное, ясно увидеть это я смог только на расстоянии, с той выигрышной точки, какая у меня появилась в Европе.) Жестокость периода маккартизма и “черных списков”, которого я, по счастью, не застал, позволила мне, по крайней мере, немного прозреть, потому что каждый честный социалист, действовавший в рамках американской системы, должен был понять, что его неизбежно начнут преследовать как врага этой системы: ведь именно враждебность и оказалась точной мерой его честности. А мне, как и твоей матери, этого как раз недоставало.
И в ту пору, когда я снова занялся своим образованием, я впервые в жизни обнаружил в себе – поздно, но лучше поздно, чем никогда! – страсть к истории. А кроме того, страсть к учению. Я имею в виду сразу две вещи: я полюбил основательно докапываться до первоисточников, пытаясь воссоздать Народную историю, и полюбил учить других. Американцы – народ глубоко (или в данном случае вернее сказать – мелко?) чуждый истории, так сказать, аисторичный. Но такой роскоши не может позволить себе ни один европейский народ. Главный предмет моего исследования – трагический – в буквальном смысле окружает меня: это Дрезден, почти дотла разрушенный в пожаре войны. Как и граждане остальных стран, население Германии само оказалось жертвой нацизма, но лишь Дрездену – одному городу во всей Европе – выпала особая “честь” (наряду только с Хиросимой и Нагасаки) оказаться на передовой линии Холодной войны и послужить ужасающим наглядным примером военной мощи Союзников.
Так что ты должна понять, моя дорогая Мирьям, что твой отец в каком-то смысле вернулся в “школу” – ведь история и есть та самая школа, которую нам никогда не суждено окончить. Я такой же студент, как и ты. А еще я должен объяснить тебе, что это правда и в самом буквальном смысле слова: этот институт, где инструктируют людей, пересекших границу таким же неортодоксальным образом, как и я, и где они, как правило, проводят несколько месяцев, прежде чем сориентируются и подготовятся окунуться в жизнь на Востоке, для меня сделался постоянным обиталищем. Так уж сложилась моя судьба: я не просто реализую здесь свое призвание, но и остаюсь по доброй воле, передавая свои знания другим. Наше учреждение, расположенное в приятном месте, на восточной окраине Дрездена, представляет собой старинный кампус, состоящий из зданий постройки восемнадцатого века. Это теперь большая редкость – лишь благодаря удаленности от центра они уцелели, ведь при бомбежках города от старинной архитектуры не осталось камня на камне! Место, где я работаю, – Веркхофинститут имени Розы Люксембург, хотя между собой мы, сотрудники, зовем его иначе – Gärten der Dissidenz, что можно перевести, наверное, как “Диссидентские сады”, каким бы странным ни показалось тебе такое название. Я не одинок, у меня есть спутница жизни – моя вторая жена Микаэла. Мы с ней познакомились, когда она приехала сюда работать в администрации. Микаэла изрядно моложе меня, так что еще и в этом отношении я остаюсь студентом – и продолжаю изучать жизнь! Пожалуйста, знай, что в моей новой семье тебя ждет теплый прием.
Одобряю твой план побывать в разных частях Европы, а потом приехать поездом в Дрезден. Если ты вначале погостишь в семье друзей в Лондоне, а потом переправишься на пароме в Бельгию, то сможешь сесть на международный поезд и осмотреть все города, какие захочешь. Только можно тебя попросить об одной вещи? Пожалуйста, сделай остановку в Любеке и отыщи там “дом Будденброков”, который обессмертил Томас Манн, хорошо? Как ты наверняка знаешь, в доме напротив жили в великой невинности и великолепии оперная певица и банкир – конечно же я имею в виду твоих бабушку и дедушку, которых я никогда не забываю. В том доме родился и я. Любек одним из первых городов подвергся воздушным налетам союзников. Эти бомбежки стали первым актом той чудовищной трагедии, которая достигла своей наивысшей точки здесь, в Дрездене. Таким образом, твое путешествие могло бы стать маленькой аллегорией нашей семьи, а заодно и того предмета, изучению которого я посвятил всю свою жизнь, и предисловием ко всему тому, о чем мы хотим поговорить.
Пожалуйста, напиши мне еще раз, когда определишься с датой приезда, чтобы мы с Микаэлой были готовы радушно тебя встретить.
Желаю тебе всего доброго.
“Папа”.* * *2 марта 1961 года, Дрезден, Веркхофинститут им. Розы Люксембург
Дорогая Мирьям!
Шлю тебе самые сердечные поздравления с замужеством! Пожалуй, мне следует уже привыкнуть к твоей манере вечно ошарашивать меня новостями, так что признаюсь: я пока еще свыкаюсь с твоим взрослением. Не сомневаюсь, что в следующий раз ты объявишь мне, что я стал дедом. Что ж, в таком случае, – как я тебе уже предлагал, – я могу приехать в Канаду, чтобы повидать ребенка, а заодно избавить ваше новое семейство от более далекого путешествия. А еще я очень рад тому, что ты так быстро отошла от неловкости с тем немецким мальчиком и окунулась в новое романтичное приключение. Осмелюсь сказать тебе, что ты напоминаешь мне меня самого! И я обнимаю тебя не только как свою дочь, но и как новообретенного друга.
После предупреждений, которые я получил от тебя и устно, и письменно, я едва ли отважусь упоминать о твоей матери, но я уверен, что ты сама хорошо сознаешь невероятную комичность сцены, обрисованной в твоем письме, какое бы замешательство ни довелось испытать ее участникам. Воображаю, как в дом священника-негра внезапно является Роза, да еще не одна, а с раввином в придачу, и требует, чтобы в последнюю минуту ваше бракосочетание было законным образом освящено согласно законам иудейской веры! Да это просто целая поэма. Ведь для Розы все на свете всегда являлось собственной противоположностью. Это внезапное заискивание перед авторитетом религии, перед наследием, которое, по ее собственным рассказам, она надменно отвергла еще в отрочестве, – просто бесценное свидетельство. Хотя, сказать по правде, единственным авторитетом во всей округе, пожалуй, была сама Роза, несмотря на присутствие раввина и вашего священнослужителя-негра. Ты ничего не рассказываешь мне (или предоставляешь мне самому делать догадки) о том, уступила ли ты желанию матери, и приняли ли вас, с исполнением подобающих обрядов, в лоно Авраамово и пр.
Музыкальный альбом, который ты прислала отдельно, тоже благополучно прибыл по адресу, и я воспринимаю его как замену фотографий вашей свадебной церемонии. Интересно, все трое братьев пели во время обряда? А раввин к ним не присоединился? Твой рыжеволосый мальчик наделен своеобразной энергией – она чувствуется и в его лице, и в голосе, так что я прекрасно понимаю твое восхищение. Помня, как ты критиковала меня за снисходительное отношение и пр., я воздержусь от каких-либо замечаний касательно “политического” характера песен, которые, по твоим словам, он написал после того альбома.
Пожалуйста, извести меня – хотя бы открыткой – о том, получила ли ты посылку. Мы с Микаэлой шлем благословение тебе и Томасу.
“Папа”.* * *23 мая 1961 года, Веркхофинститут им. Розы Люксембург, Дрезден
Дорогая моя Мирьям!
Спешу написать тебе, чтобы принести искренние извинения за то, что обидел тебя своим, как ты выразилась, “легкомысленным тоном”: я обрадовался твоему письму и просто хотел поделиться этой радостью с тобой. Я понимаю, что твое пребывание здесь оказалось для тебя не совсем простым, и я нисколько не пытался преуменьшить серьезность твоих чувств и важность твоего нового союза, употребив слово “приключение”. Что же касается других вещей – не столько личных, сколько идеологических, то, пожалуйста, давай оставим все это для будущих бесед – надеюсь, для них у нас будет еще много возможностей. Пожалуйста, прими отцовские покаянные слова и дай мне знать, прибыла ли уже бандероль с книжкой Т. Манна, а то я беспокоюсь, исправно ли доходит почта!
Твой любящий “папа”,Альберт.* * *12 декабря 1968 года, Дрезден, Фицтумштрассе, 5
Дорогая Мирьям!
Похоже, понадобилось потрясение от твоего сообщения об Альме, чтобы я сумел преодолеть внутреннюю преграду, мешавшую мне написать тебе. Собственно, это уже четвертая моя попытка – и надеюсь, на этот раз я все-таки отправлю письмо. Не подумай, что мне дается это с трудом: напротив, я по-прежнему испытываю очень теплые и добрые чувства всякий раз, когда вспоминаю о нашем чересчур кратковременном воссоединении, и я не раз тешил себя надеждой, что нам удастся когда-нибудь снова повидаться. Просто, чтобы написать “настоящее” письмо, требуется досуг и покой – а мне недостает и того и другого, потому что я по-прежнему веду лихорадочную жизнь. Хотя я стараюсь не слишком усердствовать, работа все равно выжимает из меня много сил, и с этим ничего не поделаешь. Дело еще в том, что с недавних пор я получил возможность путешествовать. В сентябре мои исследования привели меня в Испанию – я решил посетить место, всем известное, – Гернику, “ужасы” которой западная пропаганда (ты, наверное, не удивишься, узнав это) преувеличила и исказила. После этого нам с Микаэлой разрешили провести отпуск на озере Гарда в Италии, где я много плавал и, в основном, предавался лени. А потом, в мой день рождения, мы съездили в Верону и слушали “Аиду” в огромном древнеримском амфитеатре, где такая акустика, что голоса певцов слышны под открытым небом без всяких усилителей. Итальянцы в восторге от своей оперы, а я даже не знаю, что мне понравилось больше – представление или публика. Опера и зрители целиком принадлежали друг другу, дополняли друг друга. Жизнь в Италии кажется совсем не такой уж страшно серьезной и тяжеловесной, как здесь, в Германии.
