Дафна Дюморье - Берега. Роман о семействе Дюморье
– Они, конечно, ребята славные, старина, – сетовал Кики в задушевной беседе с Томом Армстронгом, – но, между нами говоря, лучше с ними не связываться. Как и всякое общество взаимного восхищения, они так и пышут благородным презрением по адресу всех, кто не входит в их избранный круг. Я убежден, что, если хочешь сделать что-то действительно стоящее, нужно прежде всего идти своей дорогой – ну и, конечно, работать в полную силу, а самое главное – поменьше об этом болтать.
С этим Том Армстронг был согласен от всей души, да и вообще не мог не порадоваться за своего друга: волосы Кики теперь стриг гораздо короче, отказался от бархатных курток и со скрытым неодобрением смотрел на всех этих фатов, которые разгуливали с лилиями в руках, а заодно и с чужими женами. Эмма, вне всякого сомнения, сыграла роль его доброго ангела. Без ее влияния он, возможно, стал бы совсем другим человеком. Теперь же он трудился как раб на галере, потому что хотел жениться и зажить собственным домом, так что ему было совсем не до глупостей.
Общение со столпами артистического общества отнюдь не вскружило ему голову; напротив, он только отточил свое чувство юмора, а еще у него наконец проявились задатки сатирика. Все они так много о себе воображали – Лейтон[108], Миллес и прочие иже с ними, – впрочем с полным на то основанием, ведь они великие люди и имена их останутся в памяти потомков… Но черт побери! Неужели им никогда не приходило в голову тихонько усмехнуться про себя и спросить: «Да какое все это имеет значение?»
Вэл Принсеп был потешным парнем и отличным товарищем; здоровущий как бык – шестнадцать стоунов веса, шесть футов и один дюйм роста; у Кики всегда была слабость к гигантам. Или Уоттс – неисправимый романтик. Как-то раз он пригласил Кики на ужин в Малый Холланд-хаус[109]. Кики явился в вечернем туалете и обнаружил, что на встретившем его хозяине старая, заляпанная краской блуза и домашние туфли – ни галстука, ни воротничка. Уоттс угостил всех присутствовавших отменным ужином, но сам ел только поджаренный хлеб с маслом.
Среди приглашенных был Берн-Джонс[110], и Кики к нему немедленно потянулся. Ангел, а не человек, такой тихий, воспитанный, и – боже правый! – как он работает с цветом!
Почетными гостями был Миллес с женой. Миллес действительно был неописуемо красив и несколько рисовался в роли всеобщего любимца, чем поверг Кики в легкое смущение. Жена Миллеса, которая раньше была женой Рескина[111], Кики разочаровала – совершенно никакая, поделился он впоследствии с Томом, удивляясь, зачем Миллесу понадобилось с ней бежать.
– Я от кого-то слышал, что Рескин был чертовски рад сбыть ее с рук, – теперь я понимаю почему, – добавил он.
На всех подобных приемах Кики был неизменно востребован как певец-любитель, в течение вечера его обязательно просили что-нибудь исполнить.
Его это совершенно не смущало: петь у него получалось естественно, без усилия, как пел когда-то его отец; не исключено, что публике его исполнение нравилось больше, чем усилия профессиональных вокалистов. Вечера проходили приятно, ему все очень нравилось, оставалось желать только одного: чтобы он, как женатый человек, мог брать с собой Эмму, вместо того чтобы тащиться часа в четыре утра в свою комнатушку на Бернерс-стрит, в одном экипаже с огненноволосым Суинберном, который был слишком пьян, чтобы оставаться занятным собеседником.
Вернувшись с одной из таких вечеринок, он нашел дома совершенно безумное письмо от Джиги, присланное экстренной почтой из Компьена, куда его направили после Сомюра; в письме говорилось, что некий приятель согласился выкупить его из армии, что ему позарез надоела такая жизнь и может ли он приехать в Лондон и поселиться у Кики?
Да уж, на сей раз неисправимый Джиги хватил через край! Ни к какому другому делу, кроме военного, он был не способен, да и к военному не слишком, а тут вдруг надумал отказаться от всех видов на будущее и окунуться в гражданскую жизнь без гроша за душой. На следующий день пришла сумбурная открытка от Изобель. Ей Джиги написал примерно то же самое, пригрозил, что заявится в Дюссельдорф, – маму от этого едва не хватил удар.
«Единственный способ его образумить – повидаться с ним лично, – писала Изобель. – Я сегодня же поеду туда поездом. Мама страшно переживает, ей нездоровится, но все равно мне лучше поехать. Я вернусь через несколько дней».
Какая смута, какой переполох! Какой старина Джиги все-таки безмозглый и бестактный! Что он станет делать, уволившись из армии?
– Жалко, что он не твой брат, – пожаловался Кики Эмме. – Уж ты бы знала, как его приструнить.
Он как раз показывал ей картины в Национальной галерее, так что ответила Эмма не сразу.
– Знаешь, – произнесла она ни с того ни с сего, – я только что видела мисс Льюис из Дюссельдорфа, она посмотрела на меня, потом отвернулась и поспешно вышла. Вот ведь странно.
– А ты не ошиблась? – спросил Кики, мучительно краснея. – Это точно была она?
– Она, безусловно, – подтвердила Эмма. – Я другого не понимаю: почему она не захотела с нами поговорить?
Экая незадача, думал Кики, – уж он-то знал, что у мисс Льюис прекрасное зрение и долгая память. Это похоже на окончательный разрыв. Боже, ну как же неловко!
– А мне казалось, вы с Льюисами такие друзья, – заметила Эмма.
– Я сам не понимаю, – соврал Кики. – Пойдем посмотрим Ван Дейка.
Не дай бог столкнуться с ней снова! Он так и терзался до тех пор, пока они не вышли из Национальной галереи и не сели в омнибус.
– Тебе не кажется, что мисс Льюис почему-то меня невзлюбила? – спросила Эмма, возвращаясь к неприятной теме и глядя Кики прямо в глаза.
– Любовь моя, какая глупость! – сказал Кики и зевнул – верный знак глубочайшего смущения.
– Может быть, она была в тебя слегка влюблена в Дюссельдорфе?
– Вот вздор! – отрезал Кики. – У нас с ней нет совершенно ничего общего.
– Она очень хороша собой, – заметила Эмма.
– Наверное, кому-то действительно так кажется, но только не мне, – ответил Кики совершенно искренне. – Строго говоря, я никогда не находил в ней ничего привлекательного. На мой вкус, она слишком худа, а цвет лица у нее не идет с твоим ни в какое сравнение. Словом, мне решительно наплевать на мисс Льюис.
Этот выплеск выглядел несколько подозрительно. Эмма примолкла. Промолчала до самого дома. А потом пожаловалась на головную боль и рано ушла спать, оставив Кики пить портвейн с родителями.
В душе Кики проклинал Национальную галерею и все ее сокровища. Почему, ну почему у него нет двух тысяч годового дохода, нет постоянной работы и пары здоровых глаз – тогда бы он завтра же сделал Эмме предложение и положил конец этой неопределенности.
С этой ночи его долго мучили тревоги и бессонница.
17
Эллен Дюморье пребывала в полном расстройстве чувств. Начать с того, что ей нездоровилось: мерзкая немецкая пища совершенно ей не подходила, несколько дней назад она поела свинины, которая вызвала у нее жуткое несварение. Новая дюссельдорфская квартира оказалась неудобной, а хозяйка постоянно их грабила.
Льюисы уехали в Англию – старый мистер Льюис, увы, скончался, – из других же здешних англичан ей никто был не по нраву.
Тут еще Эжен устроил этот переполох – надо же, решил уйти из армии! Изобель пришлось ехать в такую даль, чтобы его переубедить, – одних расходов сколько; сестре удалось уговорить его остаться до конца срока, однако Эллен-то, как никто, знала, с какой легкостью младший сын нарушает любые обещания и может в любой момент свалиться им на голову. Что до Джорджи, она вызывала у Эллен дрожь возмущения. Если в наше время все молодые вдовы так себя ведут, Эллен остается лишь радоваться тому, что сама она родилась в конце прошлого века. Джорджи оказывала самое пагубное влияние на Изобель, они только тем и занимались, что с утра до ночи хихикали и сплетничали о молодых офицерах и немецких принцах. Кроме того, Джорджи наряжалась как ненормальная. Уже потратила тридцать гиней на вечерние платья и при этом твердит, что ей нечем платить за образование сына, – ей даже хватило наглости предположить, что деньги ей мог бы дать полковник Гревиль из Милфорда. Не говори глупостей, ответила на это Эллен. Полковник был к ним очень щедр при жизни Джорджа, но это не значит, что он обязан брать на себя заботы о его вдове. Кроме того, вряд ли ее нынешний образ жизни – все эти туалеты и побрякушки – вызовет у полковника одобрение.
Эллен-то знала, о чем речь на самом деле: Джорджи постоянно намекала, что ей причитается доля из ежегодной ренты.
– Милочка миссис Кларк в свое время сказала, что я никогда ни в чем не буду нуждаться, – заявила она однажды. – Так что там все-таки с этой рентой – она полагается только вам или и Джорджу тоже?
Ну слыханное ли дело? Эллен так и затрясло от возмущения. Такая черная неблагодарность – а ведь она в 1851 году собрала всю посуду, все драгоценности, которые ей подарила мать, и отправила Джорджине в качестве свадебного подарка!
