Лариса Денисенко - Отголосок: от погибшего деда до умершего
Я не мог приехать на кремацию Отто, я знал, что охота на меня продолжается, и даже позже, когда я позволил себе приблизиться к тебе, почувствовать твой запах, прикоснуться к твоей жизни, я не пошел на кладбище, я боюсь, Марта. Боюсь не того, что меня схватят, будут судить, поднимут шум в прессе, боюсь того, что жизнь утратит свое очарование. Без вина, женского театра и британского старого кино. Не думаю, что Отто поймет меня, ирония судьбы, он всегда понимал меня, но кто-то лишил его этой способности в отношении всех и не сделал ни одного исключения. Даже для меня.
О, вижу, как тебе интересно узнать, что же произошло. Что случилось с блестящим, образованным Отто фон Вайхеном, который безгранично любил свою жену и детей. Чего же больше в твоих чувствах сейчас: любопытства или страха? Страх и любопытство – мощные мотивы, помни об этом, Марта.
Я узнал о том, что ты интересуешься дедом после того, как до меня дошло известие о его смерти. Министерство юстиции не меняет своих методов, они всегда готовы ловить на живца, даже, прости, мертвеца, по этому сделали все от них зависящее, чтобы донести до меня эту информацию. Итак, я об этом знал. Отто на этот раз действительно умер. Отмучился.
Я знал о том, что ты единственная из всей семьи прощалась с Отто. Знал о том, что ты увидела все эти странные предметы, рисунки, записки, оставшиеся от него в наследство. И был убежден, что ты продолжишь в этом копаться. Ты не знала, какие тебя ждут приключения и открытия, но я об этом знал. Потому что позволил себе кое-какие действия.
Я сканировал твою почту и отслеживал твои финансы, как сейчас легко узнать о жизни человека чуть ли не все, зная, кому и о чем он пишет и на что тратит деньги. Поэтому мне известно, что ты лелеешь надежду на то, что твой дед, Отто фон Вайхен, в конце своей сознательной жизни (потому что потом началась бессознательная, и она оказалась гораздо длиннее) признал свои идеологические ошибки, отчистил свою совесть до блеска, до дрожи в руках, покаялся и впустил в свою жизнь Бога.
Хочу тебе заметить, что Бога Отто никогда не выпускал из своей жизни, Бог не представлял, в какую попадет ловушку, когда постучался в его детские дверцы. Он только хотел познакомиться с маленьким Отто, рассказать сказочную притчу, но остался там навсегда. Ты никогда не задумывалась над тем, как трудно Богу жить в мыслях праведника? Как мало простора для фантазии, для жизни, для роста?
Но я отвлекаюсь. Отто фон Вайхен жил и действовал как офицер Рейха. Да, у него появлялись сомнения, как и у каждого из нас, мне было намного легче, я с детства считался мизантропом, Отто было труднее, потому что он принимал и отдавал гораздо больше любви, чем нужно одному человеку. Даже моя любовь перетекала к нему. Он не захлебывался только потому, что умел отдавать, мне же трудно было принять ее, но когда я решал, что это стоит брать, тогда высасывал все до последнего глотка, переваривал и прятал. Свою любовь.
К Отто привели новую переводчицу. Она выглядела несчастной и старой, хотя была молодой матерью двоих детей. Он знал, что у нее жидовские корни и не убили ее только потому, что кто-то должен был переводить, можно что угодно говорить о нас, немцах, но мы практичная нация.
Дальше я пересказываю с его слов. Из путаного письма, которое неизвестно как, но долетело до меня, никем не перехваченное по пути.
Он посмотрел на нее и вдруг понял, что они похожи. Словно близнецы. В ее лице он видел свое лицо.
И впервые в жизни барон Отто фон Вайхен испугался. Испугался, потому что поверил, без всякого сомнения, в то, что он – жид. Ты думаешь, учитывая это открытие, Отто сжалился над матерью двух детей и помог ей спрятаться или перебраться к своим? Ты все еще надеешься на это?
В кабинете на стене висело большое старинное зеркало, видимо, хозяйство местного жида, которого только что убили, потому что он неосмотрительно не выучил немецкого или, банально, был очень богатым.
Отто встал, закрыл кабинет на ключ, она никак на это не отреагировала, это была лучшая линия защиты. Не реагировать, что бы странное, смешное или страшное ни происходило. Он схватил ее за руку, подвел к зеркалу. И оно убило зерна сомнений, которые, возможно, смогли бы прорасти. На Отто смотрели два одинаковых лица. Одно – ее, несомненно, жидовское, другое – его, сомнительно-немецкое, но такого не могло быть! Он не мог в это поверить, поэтому одним махом он разбил и зеркало, и ее лицо, залепивши этим лицом, как мячом, в зеркало.
Потом перерезал осколком ее горло, лицо уже было обезображено так, что узнать ее было невозможно.
Никто из офицеров, которым пришлось разбираться с этой историей, увидев в кабинете женщину без лица, с перерезанным горлом, в луже крови, которая казалась черной и поэтому не пугала так, как если бы она алела, и Отто фон Вайхена, который бормотал что-то на неизвестном языке, пытаясь поймать кого-то или что-то в воздухе, не знал, как иронично они поступят, похоронив искалеченную убитую переводчицу в могиле, на кресте над которой было указано имя Отто фон Вайхена. Да, Марта, в той могиле, перед которой ты дважды склонялась, лежит женщина, которая довела до безумия твоего деда и которую он убил. Он испугался того, что она похожа на него как две капли воды, а ее похоронили под его именем, словно подтверждая их одинаковость.
Отто успел написать мне письмо, пока еще он не понадобился кому-то, сначала этот солдат или офицер робко постучал в дверь, потом звал его, а когда не услышал ответа – выломал дверь и увидел ту картину, которую я тебе обрисовал. Конверт с письмом для меня лежал среди другой, обычной корреспонденции, служебной и личной, поэтому его отправили, не открывая, наивно полагая, что все эти письма написаны Отто, когда он был в уравновешенном состоянии.
Из другого письма, письма лейтенанта, я узнал о том, как была захоронена та женщина, ее имя, о допросах Отто, которые не могли ничего дать, потому что он не понимал, кто он, где и что от него хотят эти неизвестные существа. Не знаю, идентифицировал ли он себя как человека или включилась настолько прочная защита организма, что убедила его в том, что он камень, кора, корешок, пыль или еще что-то другое. Его показывали нескольким врачам, они сменяли друг друга, давая как будто под кальку медицинские заключения о неадекватности Отто, но никто не мог разобраться с тем, что послужило толчком этому безумию. Об этом знал только я, но я не собирался сдавать своего друга. Об этом потом узнала Фиона, но я убил ее, об этом теперь знаешь ты, я решил, что ты имеешь право это знать. Врачи же отписывались, прикрываясь одним словом: стресс.
Дальше начались мытарства Отто по больницам и санитарным поездам. Нашим и советским. Никто точно не знал, кто же он такой, не всегда при нем были его документы. Это его спасло. В каком-то из поездов он и взял себе хасидскую шляпу. Безумцев перевозили скопом, их не разделяли по национальностям, их второсортность была и без того ясна, поэтому Отто снял шляпу с головы умершего хасида. Из-за того, что его постоянно брили, сверлили голову, чтобы узнать хоть что-то (думаю, он интересовал медиков и с нашей стороны и со стороны противника, поэтому его не лишили жизни. Пусть себе живет лишенный разума, а мы разберемся, что же произошло), он мерз, поэтому взял теплую шерстяную шляпу, чтобы согреться. Видишь, организм может забыть имя, но понимает, что ему холодно.
В этом прав твой новый друг Марат. Да, я о нем знаю, интересно читать его письма к тебе. Талантливый парень, хоть и полукровка. Ты еще не догадалась, почему я о нем вспомнил? Думаю, что ты уже знаешь ответ, но пока я позволю себе сказать о другом.
Библию твоему деду передал кто-то из медицинского персонала, один из врачей, теолог, австриец еврейского происхождения, пытался защитить теорию относительно того, что Библия возвращала безумцев к жизни благодаря своим повторам, универсальности сюжетов, смирению, которое веет чуть ли не от каждой строки, и знакомому с детства (обычно это касалось только верующих) запаху страниц. Он каждый раз открывал ее только на страницах с одинаковыми цифрами: 11, 22, 33, 44, 55… Потом его начинало трясти, как в лихорадке, он закрывал Библию и отбрасывал ее подальше от себя. Чего он боялся, знал только я. Ужасного единообразия, сходства, которое пугало его, близнецовства, от которого снова взрывался его мозг. Поэтому он отбирал у врачей картинки, где были изображены два одинаковых предмета, и пытался превратить один из них во что-то другое, чаще просто искажая его. И понятно почему, не так ли?
Он рисовал себя или ее, этого я точно не знаю. Он любил рисовать. Самоучитель иврита переслал ему я. Мне было интересно, как он отреагирует, в одной больнице был человек с таким же гнилым прошлым, как у меня, с неуемным финансовым аппетитом. Работал этот человек в заведении, где удерживали Отто, недолго, но я воспользовался случаем. Отто листал этот самоучитель, рассматривал знаки, но пользоваться им не мог. Я знаю, что сотрудники Штази, развлечения ради, дали Отто жидовское прозвище. Тот, кто первый это придумал, давно погиб при неопределенных обстоятельствах. Та же прикормленная мной медицинская особа ввела ему воздух, и этот укол, как воздушный шар, вознес шутника на небеса.
