Поппи Адамс - Мотылек

Я чувствую себя так же, как раньше, – по крайней мере, убийцей я себя не ощущаю. В конце концов, я просто подсыпала порошок в ее молоко – в горло я ей ничего не заливала. Мне кажется, я сделала это просто чтобы выпустить пар – как злое письмо, которое вы пишете в угаре ночи только для того, чтобы сжечь его поутру. На чердак я пошла не для того, чтобы взять яд, – меня повела туда луна. Я не планировала заранее снять с полки цианид и принести его вниз в рукаве ночной рубашки. Все произошло настолько естественно, словно этому суждено было сбыться, словно это было предначертано заранее и я действовала не по своей воле, а как марионетка в чьих-то руках.

Насыпав порошок в молоко, я сказала себе: «Будь что будет. Если она не выпьет это молоко или разольет его в холодильнике, значит, так было суждено». Думаю, на самом деле я не верила, что она выпьет его и умрет от этого. Меня нельзя назвать настоящим хладнокровным убийцей. Я не вставляла в пистолет патрон и не стреляла ей в переносицу, не разбивала ей голову чем-то тяжелым.

Я вытираю руки и надеваю черные шерстяные рукавицы, которые я как обычно вечером повесила над нагревателем, чтобы они стали теплыми. Затем я стягиваю с себя носки, в которых я сплю. Как и кисти рук, пальцы моих ног особенные. Они раздались в средней части и все вместе напоминают копыто козы. Один за другим я поднимаю сверточки туалетной бумаги, заранее подготовленные и сложенные кучкой специально ради такого утра, и просовываю их между пальцами, заставляя их разойтись, – небольшой фокус, который я выдумала, чтобы облегчить постоянную давящую боль. Мне приходит в голову, что чай с травой прогонит ее. Вернувшись в спальню, я включаю чайник. Затем я несколько неожиданно для себя самой решаю отказаться от обычного утреннего распорядка и на некоторое время вернуться в кровать. Этот маленький отход от правил заставляет меня почувствовать себя напроказившей школьницей. Я разомну руки и ноги, подожду, пока они проснутся, и послушаю, не подает ли дом признаков жизни.

Забираясь в постель, я замечаю, что электронные часы на моем левом запястье на 11 минут отстают от часов на тумбочке (когда я ложусь в кровать, я сверяю их, так что они практически всегда показывают правильное время). Я смотрю на другие, запасные наручные часы и с ужасом замечаю, что посреди ночи – если точно, в половину второго – они остановились. Все это полностью сбивает меня с толку. Когда я не знаю точного времени, то не могу сосредоточиться, особенно если речь идет об утре. Мне нужно знать время, чтобы соблюдать свой обычный режим, – в противном случае весь день идет насмарку. (Я не слишком суеверный человек, но должна признать, что столь странное совпадение немного нервирует меня: часы, которые раньше всегда были точными, остановились именно в эту ночь. Думаю, другой, менее прагматичный и более далекий от науки человек под влиянием этого совпадения и вовсе перепугался бы.)

Я начинаю анализировать факты: электронным часам я доверяю больше, чем механическим. Основной мой ориентир – часы на тумбочке, затем следуют электронные наручные часы. Однако те, что на тумбочке, показывают 8: 08, а я до сих пор не слышала восьмичасового боя напольных часов в холле. Если бы время на них совпадало с моими электронными наручными, я бы решила, что доверять им вместе можно больше, чем моим главным часам.

Только что пробили настенные часы в холле, но по наручным до восьми остается еще несколько минут, так что загадка правильного времени все так же далека от решения. Полежу в постели еще немного – надо собраться с мыслями перед началом дня.

До меня доносится обычный для понедельника колокольный звон в церкви, хотя по моим наручным часам десяти еще нет. За исключением нерегулярных визитов Майкла и редких появлений незнакомцев у двери дома, по которым я всегда сверяю время, колокола в десять утра понедельника являются для меня единственной возможностью проверить правильность хода моих часов. Впрочем, они не всегда начинают бить в одно и то же время: я на собственном опыте убедилась, что им лучше не доверять. Они часто запаздывают, и иногда первый удар может прозвучать лишь в четверть одиннадцатого. Но начинают раньше они весьма и весьма редко, и если на моих часах еще нет десяти, они, по всей видимости, врут. Я не знаю, что для меня хуже, – пытаться определить правильное время или пытаться не думать о Вивьен. Я и впрямь ее убила? У меня больше нет уверенности, что я это сделала, – а главное, я не чувствую, что сделала это.

Необходимость прожить остаток этого дня наполняет меня страхом. Я ощущаю на себе всю его тяжесть, припечатывающую меня к постели, вынуждающую меня больше не участвовать в его событиях. Мне бы хотелось раз и навсегда заморозить время. Я была бы только счастлива, если бы меня оставили в покое, в вечном безвременье, в радости от того, что мне больше не придется приспосабливаться к неизбежному будущему.

Мне на ум приходит мрачная мысль: а когда я почувствую ее запах? Эта мысль буквально бесит меня: теперь я уже не могу от нее избавиться, а поскольку она гвоздем засела у меня в голове, я по-настоящему начинаю ощущать запах Вивьен.

Кажется, я только что слышала тихий крик, но точно сказать не могу. Чтобы убрать мурашки, внезапно побежавшие у меня по спине, я встаю, спускаюсь с кровати и затягиваю пояс ночной рубашки. Я подхожу к двери в комнату – закрытой двери. Когда я кладу руку на дверную ручку, крик раздается вновь – едва слышный, далекий. Я замираю на месте. Если открыть дверь, передо мной предстанет дилемма. Я не смогу не обращать на крики внимания, и мне придется принять трудное решение. Прийти ли ей на помощь или оставить все как есть и жить дальше, зная, что я могла помочь ей? Это ведь все равно что убить человека дважды. Это невыносимо. Но если я не открою дверь и заткну все щели, вероятно, звуки перестанут доноситься до меня. Я могла бы сидеть, наблюдать, как отваливается штукатурка и вторгаются в комнату побеги винограда, и думать только о боли в суставах. Тогда я так никогда и не узнаю, реальными ли были крики, которые я слышала.

Сердце мое бьется так сильно, что я даже покачиваюсь на месте, – вперед-назад, вперед-назад. Повернув ручку, я приоткрываю дверь на ширину ладони. И тут раздается звук когтей, царапающих дерево. Сомневаться не приходится – кто-то отчаянно скребется, как собака у двери. Еще один вскрик, на этот раз больше похожий на хныканье. Это Саймон! Он на кухне. На меня накатывает облегчение, даже воодушевление. Я так разволновалась, что даже начала хихикать, – как человек, которому в последний миг чудом удалось избежать несчастного случая. Но что мне делать с Саймоном? Я совсем забыла об этом «старичке, которому недолго осталось». Как выяснилось, оставалось ему даже больше, чем самой Вивьен. Но не приходится сомневаться, что без нее он долго не протянет, – он даже ходить сам не может. Самая тихая собака в мире издает звуки, которых я никогда раньше от него не слышала.

«Наверное, он голоден, – размышляю я. – Его сегодня не кормили».

Открыв дверь, я иду по коридору и спускаюсь по лестнице как можно тише, словно боюсь разбудить мертвую. Шерстяные носки глушат эхо шагов по деревянному полу.

Открыв дверь в кухню, я вижу Саймона, который с мольбой смотрит на меня, – он словно знает, что его хозяйки больше нет и я его единственная надежда. Я замечаю лужицу перед холодильником – можно подумать, что она натекла за ночь. Задняя часть тела Саймона колеблется в попытке дружелюбно повилять хвостом. Мне не нравятся звуки, которые он издает, – наоборот, хочется, чтобы их не было. Открыв дверцу, я вижу только сыр «чеддер» и отравленное молоко. Я кладу сыр на пол перед собакой, затем вспоминаю, что в шкафу в кладовке есть какие-то хлопья. Я горкой насыпаю их на сыр, Саймон с интересом наблюдает за мной. Оставив его в кухне, я захлопываю дверь, возвращаюсь в свою спальню и закрываюсь на ключ, только тут вздохнув с облегчением.

Я понимаю, что если весь день оставаться в своей комнате, ничего не случится. Необходимо составить план. Надо, чтобы тело обнаружил кто-то другой. Надо придумать способ заманить кого-то в дом и сделать так, чтобы этот кто-то зашел в комнату Вивьен. И тогда поднимется тревога и начнутся все те процессы, которые неизбежно происходят, когда кто-то умирает.

21

Шутники и вторая доза

Последние пятнадцать минут я почти не шевелясь простояла посреди лестничной площадки, так что я уже начинаю ощущать воздействие сквозняка на уровне плинтуса, который тянет в направлении с востока на запад – от арочного окна во всю стену к лестнице. До этого – в течение восьми с половиной минут – я мерила шагами прямоугольный участок над лестницей. Длинные стороны этого прямоугольника представляют собой края одной и той же половицы, а короткие расположены напротив дверей, выходящих в коридор. Я хожу по этому прямоугольнику против часовой стрелки, и такое направление представляется мне неправильным, противоречащим нормальному движению часов и времени вообще. Поэтому мне кажется, что я борюсь с чем-то, вернее, с возникшими затруднениями, а не просто беспомощно плыву по течению, увлекаемая ими.