Джошуа Феррис - И проснуться не затемно, а на рассвете
– Мне так и не пришло в голову спросить, что для него важнее, – сказала она, обращаясь непосредственно ко мне, – иудаизм или я. Да и важно ли, кто его вдохновил – я или нет? Даже не вдохновила – свела с ума! – Она громко и импульсивно рассмеялась. Затем повернулась к Стюарту: – Разве не это мы делаем, когда влюбляемся, – сводим друг друга с ума? – Он ответил ей теплой понимающей улыбкой (никогда не видел, чтобы он так улыбался), как бы говоря, что на своей шкуре испытал это сумасшествие. – Но нет, я никогда не считала, что иудаизм был для него просто удобным способом добиться желаемого. Или что я была таким удобным способом. Думаю, я ему понравилась, но и в нашем квартале он оказался не случайно. Он хотел стать евреем.
– Я все это уже знаю, – вставил я. – Он мне сам рассказывал.
Мирав перевела взгляд с меня на Стюарта.
– Мне продолжать?
– Прошу вас, – сказал он.
Однажды, возвращаясь вместе из магазина, они решили сделать крюк, чтобы подольше поговорить. Грант Артур признался, что не представляет, как можно быть евреем – столько всего нужно знать. Нужно знать Библию. Нужно знать Талмуд. Нужно знать правила – множество правил. Нужно знать историю. Нужно знать, как молиться. И если хочешь делать все по-настоящему, нужно знать иврит. Раньше он думал, что иврит – это такой древний язык, на котором была написана Библия, но рабби рассказал ему, что иврит – это язык Израиля, язык евреев. А ведь еще есть идиш. Знает ли Мирав идиш? В чем разница между ивритом и идишем? «Это совершенно разные языки», – ответила она. «Так ты понимаешь, о чем я говорю? Надо знать два языка, изучать Ветхий Завет, помнить про все праздники, как они начинаются, почему они имеют такое значение – это слишком много!» «Идиш знать необязательно», – сказала Мирав. «Ничего, я все равно выучу, – ответил он и показал на бунгало неподалеку. – А здесь я живу».
Дом стоял на небольшом травянистом холмике. Под окнами цвели азалии, от ворот ко входу вела дорожка, мощенная плитняком. Это был дом взрослого человека.
– С родителями? – спросила она.
– Нет.
– С кем-то еще?
– Нет. Один.
– Сколько тебе лет? – спросила Мирав.
– Девятнадцать.
Лишь спустя три месяца Мирав набралась храбрости, чтобы подойти к этим воротам и позвонить. К тому времени у входа уже висела мезуза. А пока они почти каждый день возвращались вместе из магазина, выбирая самые длинные пути, и дома мать всякий раз бросала на нее вопросительные взгляды. Мирав ничего не говорила. Она понимала, что родители никогда не примут в семью такого юношу. Ее отец мог одобрить только жениха, родившегося к югу от Уэст-Холливуда, или к северу от Уилшира, или в кибуце на Кинерете. Своим кузинам Мирав все рассказала; их соучастие и вранье помогло Мирав и Гранту скрывать свои отношения от родственников куда дольше, чем можно было вообразить.
– У нас было очень дружное сообщество, – сказала Мирав. – Можно сказать, закрытое. Или даже ограниченное. Все знали друг про друга всё. И подумать только! – Она опять рассмеялась. – Я в него вернулась! – Снова смех. – Но тогда все было иначе. Времена сейчас другие. Тогда еще было живо поколение евреев, родившихся в штетлах. Они не связывались с джонами траволтами. Их менталитет – принцип «гой всегда остается гоем» – сейчас утрачен, даже здесь, в Краун-хайтс. Они и новообращенных-то не очень жаловали.
Начал Грант Артур с того, что стал называть вещи правильными именами: не «церковь», а «храм», не «Ветхий Завет», а «Тора». Он сменил одежду – купил себе простой черный костюм. Перестал бриться. Носил кипу, а позже стал надевать и талит. После окончания школы Мирав начала помогать дяде в магазине, а он целыми днями читал Тору и комментарии к ней. Он все схватывал на лету. Однажды он поприветствовал ее на иврите. Вскоре Грант Артур ушел к другому раввину – рабби Репальски из храма Бет Элохим, который много знал и с удовольствием рассказывал ему об Израиле. Эта страна поразила его в самое сердце: он захотел там жить. Скорость ее создания не укладывалась в голове. Впрочем, так оно и бывает, думал он, когда шесть миллионов людей становятся жертвами Холокоста.
– Это как на автостраде, – говорил Артур. – Едет огромный грузовик с табличкой «КРУПНОГАБАРИТНЫЙ ГРУЗ», а сзади – в это сперва невозможно поверить, но вот ты подъезжаешь ближе и понимаешь, что он везет целый дом! Самый настоящий дом едет по автостраде! Вот это и есть Израиль. Дом, который везут по автостраде.
– Я таких не видела, – сказала Мирав. Она еще никогда не ездила по автострадам, хоть и жила в Лос-Анджелесе.
Несколько дней спустя, почитав еще немного, он заявил:
– Мирав, но ведь совсем не Холокост стал причиной создания Израиля. Израиль зародился гораздо раньше. И даже не в качестве религиозного движения. Именно светские евреи, интеллектуалы чувствовали необходимость создания своего государства. Они знали, что хаскала – это смертный приговор. Ты слышала про хаскалу? Израиль основали люди вроде Мозеса Гесса – Гесс, Пинскер и Герцль.
Про Герцля она слышала, но про остальных нет. Мирав семнадцать лет училась у Ошера Мендельсона, а Грант Артур за считаные месяцы узнал больше, чем она – за долгие годы.
– Суть в том, – сказала она нам спустя тридцать лет, – что у него был блестящий ум. Честное слово, он за полгода почти в совершенстве овладел ивритом. Я была потрясена – и сказала ему об этом. Он ответил: «Если Бен-Йехуда изобрел его за год, почему я не могу выучить его за полгода?» К тому времени он побывал ровно на одном шаббате.
Мирав не могла пригласить его в гости. Не могла познакомить с родителями. Сколько бы он ни изучал Тору, как хорошо бы ни знал иврит, евреем ему не стать. Либерально настроенные раввины, в синагогах которых мужчины и женщины молились вместе, могли провести его через гиюр, но в глазах Ошера Мендельсона, раввина синагоги Шалом Бнаи Исраэль, человека с твердыми убеждениями и хорошей памятью, принадлежавшего к тому поколению, когда пропасть между евреями и неевреями была глубока как никогда, Грант Артур не мог стать евреем, потому что он им не родился.
Однажды Грант Артур заявил ей:
– Я стану раввином.
К тому времени она уже побывала у него дома. Видела его спальню (внутрь не заходила) и матрас на полу, на котором лежала единственная белая простыня. Никакого другого постельного белья не было, и кроватей других тоже не было. Во второй комнате стоял шезлонг, в третьей – кресло-мешок. В пустых шкафах и буфетах – ничего, кроме нескольких разномастных чашек и тарелок. Эта картина одинокой жизни человека ее возраста долго не шла у нее из головы. Жизнь без кроватей, без мебели, без посуды, без родственников, без дюжины двоюродных братьев и сестер на кухне! После визита к Гранту Артуру на глаза Мирав в самые неожиданные моменты наворачивались слезы – стоило ей подумать о том, что этот юноша сумел обзавестись собственным домом, но был совершенно неспособен его содержать. Поэтому она решила придать его жилищу хоть некое подобие дома: принесла кружевные занавески, менору, покрывало, сервировочное блюдо, два одинаковых бокала. Грант Артур так расчувствовался, что в слезах поцеловал ее. Его никто никогда не любил, сказал он. Мирав ждала какого-то продолжения, но не дождалась. Его никто никогда не любил, вот и все. Она тоже заплакала и поцеловала его. Всякий раз, покидая его дом – этот приют отшельника, полный книг, – она забирала с собой ритм его дыхания. В физическом смысле она больше никогда не была так близка с другим человеком; казалось, он дышал внутри ее.
Долгое время дом пустовал. Но однажды она вошла и увидела на стене картину Марка Шагала. На картине были корова и скрипка, козлиные головы, темно-синее небо, луна с ореолом, мешанина покосившихся домов, упавший стул, женщина на облаке. Мирав совсем не разбиралась в искусстве, художниках и стилях, но Шагала знала. Отец показывал ей его картины. Еще она знала, что работы Шагала обычно висят в музеях.
– Что она здесь делает?
– Тебе нравится?
– Это оригинал?
– Разумеется!
– Где ты ее взял? Сколько она стоит?
– Ее купила моя бабушка. Ну, то есть моя бабушка умерла, но я купил картину на деньги, которые достались мне по наследству. Как думаешь, твоему отцу понравится?
Мирав попыталась передать шок, который испытала при виде этой картины в пустом, кое-как обставленном доме. Она знала, что Грант Артур – необычный человек; она не знала, что он родился в такой немыслимо богатой семье. Его отец был адвокатом на Манхэттене, а мама – светской львицей. Грант Артур не разговаривал с ними уже больше года.
– Тогда он очень увлекался историей, – сказала нам Мирав. – Штетлы, Пейл. Казаки и татары. Мне было трудно понять, что он в них находит. Они производили на него неизгладимое впечатление. Наполняли его отвращением, жалостью и чем-то еще. Может быть, романтизмом. Нет, конечно, погромы и Холокост он никогда не романтизировал, но все же в ту пору была у него эта странная тяга. Мне кажется, из-за нее он и купил Шагала.
