Чесли Салленбергер - Чудо на Гудзоне
Он написал благодарственные письма мне и экипажу и поделился с нами словами, которые произнес на панихиде по своему брату: «Мы оставляем частицу себя в каждом, с кем соприкасаемся». Он также писал, что наш экипаж будет продолжать жить «как часть всех нас, бывших на борту этого рейса, – и всех, с кем мы соприкасаемся своими жизнями».
Я ощущал смиренное благоговение, думая о тех связях, которые ныне соединяют меня с каждым пассажиром этого рейса, с их супругами и детьми. Для меня было честью снова оказаться рядом с ними.
Как много людей вошло в мою жизнь благодаря рейсу 1549 – капитаны паромов, полицейские, следователи, журналисты, незнакомцы, свидетели…
Снова и снова я мысленно возвращаюсь к Герману Бомзе, 84-летнему человеку, пережившему Холокост, который находился в своей квартире с видом на реку Гудзон и верил в душе, что спасение одной жизни может спасти целый мир. А потом думаю о людях с нашего рейса – о пассажирах, таких как Дэвид Зонтаг, который ныне поклялся вплести эту чудесную идею в остаток своих дней на этой земле.
Письмо Дэвида ко мне было запоминающимся и трогательным, и я впоследствии написал ответ, поблагодарив его за теплые слова: «Как я буду жить дальше в вашей жизни, так и вы будете жить в моей».
XVIII. Дом
Это верно для нас всех.
Каждый человек, которого мы когда-либо знали и любили, каждое наше переживание, каждое принятое нами решение, каждое сожаление, с которым нам приходилось сталкиваться и смиряться, – все это делает нас теми, кто мы есть. Я знал это всю свою взрослую жизнь. И опыт рейса 1549 лишь подкрепил мое понимание того, что определяет нашу жизнь.
После нашего рейса я размышлял обо всех моих главных отношениях – с мамой, отцом, сестрой, Лорри, детьми, близкими друзьями, коллегами.
Особое место в моем сознании отводится отцу.
Я многое узнал от него – о том, как важно быть человеком слова, о служении обществу, об умении ценить семью и драгоценное время, проведенное с детьми. Я улыбаюсь, предаваясь самым теплым воспоминаниям о нем, включая и те дни, когда он закрывал свой стоматологический кабинет на целый день, чтобы повезти нас в «пиратское» приключение в Даллас.
Я благодарен ему за веру в меня. С того времени, когда мне было около двенадцати, он позволял мне брать карабин и тренироваться в лесу в стрельбе по мишеням. Он знал, что лучший способ научиться ответственности – это иметь возможность быть ответственным, причем как можно в более раннем возрасте.
Мой отец был доволен собственной жизнью во многих отношениях. Его устраивал скромный доход, ему нравилась провинциальная жизнь в Техасе, он был доволен домом, который весьма далек от совершенства и, тем не менее, радовал его, потому что мы построили его своими руками. Я думаю о своем отце, когда слышу, как Шерил Кроу поет песню Soak Up the Sun. Он жил в соответствии с одной строкой этой песни: «Главное – не иметь то, чего желаешь, а желать то, что имеешь».
Но когда я думаю об отце, всплывают и более мрачные воспоминания. Он не так уж много говорил о своей депрессии, которую легкомысленно называл «тихим ужасом»; моя семья так и не узнала, в какие глубины его заманивали внутренние демоны.
В середине 1990-х годов у отца начались проблемы с желчным пузырем, но он не обращался к врачу, пока боль не перешла в острую стадию. Потом желчный пузырь лопнул, и ему потребовалась операция. Он провел несколько недель в палате интенсивной терапии, и ему назначили курс сильных антибиотиков. У него начали отказывать внутренние органы. Отец мучился от боли и знал, что на восстановление сил потребуются месяцы, но врачи считали, что он сумеет поправиться.
Когда 7 декабря 1995 года его, наконец, выписали из больницы, мама устроила отца в их спальне. Потом отправилась в кухню, которая располагалась в другом конце нашего дома, чтобы принести ему стакан сока, оставив его одного в комнате. Она услышала звук – приглушенный хлопок. Этот звук показался ей знакомым, а потом ее настигло твердое понимание, что он означает. Она уронила стакан, который вдребезги разбился на полу, и побежала через весь дом в спальню.
Спеша туда, она надеялась и всем сердцем желала ошибиться. Она ворвалась в комнату с криком: «О нет! о нет!» Но было слишком поздно.
Мой папа застрелился из пистолета.
Ему было семьдесят шесть лет, и он ничем не проявил своих намерений. Он не оставил записки.
Каким кошмаром было для мамы обнаружить его тело! Это она позвонила в 911. Это ей пришлось стирать покрывало, очищать пятно на ковре, звонить мастеру, чтобы тот вставил новое стекло, которое пробила пуля.
Я не могу даже представить себе, какую боль испытывал мой отец и почему он принял такое решение. Полагаю, как и многие люди, страдающие депрессией, он замкнулся. Его взгляд на мир был искажен, и, вероятно, поле зрения резко сузилось, позволяя ему видеть только его собственные проблемы, не давая широкого обзора. Думаю, мой отец просто испытывал настолько сильную психологическую боль, что не смог ее вынести.
Возможно, он верил, что защищает мою мать от необходимости ухаживать за стареющим мужчиной, которому, вероятно, потребовался бы долгий уход. Может быть, он думал, что поступает благородно, избавляя ее от этой ответственности. Он ведь был гордым человеком. Ему трудно было представить себя не самодостаточным.
Когда он совершил самоубийство, мне было сорок три года. Естественно, я ощущал смятение, гнев и недовольство собой. Я думал о том, что мне следовало уделять ему больше внимания. На интеллектуальном уровне мама, сестра и я понимали, что это не так. Как бывает со многими самоубийцами, думаю, никто из нас, любивших его, не смог бы удержать его от того, что он сделал.
Мать решила не устраивать панихиду по отцу. Вероятно, она беспокоилась о том, что подумают друзья и соседи, и стыдилась его поступка. Я пытался мягко отговорить ее от этого решения, но признавал, что решение остается за ней. И поэтому мы с Лорри, моя сестра с мужем, наша мама и молодой священник собрались после смерти отца, чтобы развеять его прах на нашей земле у озера Тексома.
Был холодный, мрачный, серый день. Моя сестра сказала пару слов. Короткую речь произнес священник, который приехал из объединенной методистской церкви Уэйплз Мемориал в Денисоне. Когда настала очередь мамы, ее слова были просты: «У меня была возможность сказать ему все, что нужно было сказать, когда он был жив. Не осталось ничего недосказанного». Внешне мама казалась спокойной, сильной и стойкой.
Никто из нас не стал говорить долго. Полагаю, все мы просто были в шоке и гневе из-за того, что наш отец сделал такой выбор. Меня особенно расстраивало то, что он предпочел исключить себя из жизни моих дочерей. Я не мог поверить, что он это сделал.
После рейса 1549 люди писали мне, что они буквально чувствуют, насколько я ценю жизнь. Честно говоря, думаю, одна из причин того, что я придаю жизни такую высокую ценность, заключается в том, что мой отец свел счеты со своей.
Я не думал о самоубийстве отца, когда находился в кабине рейса 1549. Его вообще не было в моих мыслях. Но его смерть действительно повлияла на то, как я живу и смотрю на мир. Я вкладываю больше заботы в свои профессиональные обязанности. Я готов усердно работать, чтобы защищать человеческие жизни, быть «добрым самаритянином», а не посторонним, отчасти и потому, что я не смог спасти своего отца.
После смерти отца мама смогла свыкнуться со своей скорбью и чувством вины, и она создала себя заново. Я очень гордился ею. Она стала путешествовать, а через пару лет даже познакомилась с хорошим человеком и начала серьезно встречаться ним. Она просто расцвела.
Думаю, мама продолжала бы жить богатой и насыщенной жизнью, если бы в декабре 1998 года ей не поставили диагноз – рак прямой кишки.
В тот день, когда мне сообщили об этом, я заканчивал полетный план на MD-80 в Питтсбурге – и сразу же пересел на рейс до Далласа. Мама знала, что смертельно больна, и прямо сказала об этом. Это стало потрясением для нас. Ей был всего семьдесят один год, и ни разу за всю свою жизнь она серьезно не болела. Она была родом из семьи долгожителей. Ее отец дожил до девяноста четырех лет, а мать – до ста одного года.
Но мы приняли уготованное ей судьбой, и в последние недели жизни мамы я много разговаривал с ней о нашей жизни, о ее мечтах в отношении Кейт и Келли. Она говорила, что почти ни о чем не сожалеет. С ней, в отличие от отца, я смог попрощаться. Мама после постановки диагноза прожила всего месяц. Так, уже во второй раз за несколько лет, мы понесли душераздирающую утрату. На этот раз я ощущал все те же чувства, что и после смерти отца – за исключением гнева.
Все это не прошло для меня бесследно.
В те три года, что разделяли гибель отца и смерть мамы, она переносила суровые испытания. Но бывшая школьная учительница научила себя получать от жизни максимум и быть настолько счастливой, насколько это возможно. Я стал еще больше восхищаться ею за то, как она не поставила на себе крест, став вдовой.
