Ирвин Уэлш - Сексуальная жизнь сиамских близнецов
Я оперлась на швабру, как усталый часовой.
– Не надо этого делать. Спину повредишь, и больше ничего. Мышцы разработаешь, но они все равно останутся под слоем жира!
Не отвечая, Соренсон продолжает шумно пыхтеть. Потом переворачивается и начинает отжиматься. Я про себя удивляюсь, что она уже может все тело оторвать от пола, раньше она могла только по-девичьи с колен.
– Квадрицепсами надо заниматься, Лина. Делать приседания. – Для наглядности я сажусь перед ней на корточки, с удовольствием ощупывая собственные бедра, тугие, как стальной канат. – Квадрицепсы – твое главное оружие. Они сжигают на сто пятнадцать процентов больше калорий, чем любая другая группа мышц, – соврала я, на ходу придумав эту цифру.
– Тридцать один, – пыхтит Соренсон, – тридцать два…
– Ты думаешь, худые телки из журналов отжимаются от пола и делают упражнения на пресс? Брось ты это дело; когда будешь выглядеть как они, можно будет подумать, где еще какой кусочек сальца с тебя срезать!
– ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ, – она уже рычит, – ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ…
– Ну ладно, ебись конем! Гробь спину, изображай мученицу, – я взмахиваю шваброй и продолжаю уборку, – это же традиционная игра для женщин по фамилии Соренсон… – начала было я, но быстро осеклась.
Лина заметила: разинув рот и с выражением ужаса на лице, она вскакивает и делает выпад вперед, но цепь ее одергивает.
– Что ты сказала, блядь? Ты что… Ты что, читала мою почту? – Она снова от безысходности дергает за цепь двумя руками. – ТЫ РЫЛАСЬ В МОИХ ПИСЬМАХ?!
– Что слышала. – И я ухожу на кухню.
– ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ?! ЧТО ТЫ ИМЕЛА В ВИДУ?!
Я не обращаю внимания на ее идиотские выкрики. Замечаю, что, прежде чем устроить здесь всю эту трэш-фантасмагорию, она отодвинула переносной телевизор в угол, чтобы на него не попало. Расчетливая душонка; во всем наигранность и фальшь, блядь. Терплю, можно сказать, издевательства провинциалки, но все равно опускаться до ее уровня я не стану. Проверяю сообщения в телефоне: очередная партия истерических писем от матери. Неудивительно, что Соренсон такая, раз мать как чокнутая жопу рвет на части. Но хоть эта придурочная Ким из Чикаго поняла, что надо отвалить.
– ГОВОРИ! Что это значит?.. Скажи мне…
Слушая, как соренсоновские вопли постепенно затихают, я проверяю собственную почту на айфоне. Отец прислал картинку из какого-то городка, куда он заехал по ходу турне; на фото какой-то дальний родственник придурковатого вида, отец подписывает ему книгу. Мать прислала фотографию себя с Либом: они на палубе корабля в этой постановочной, тошнотворно-классической любовной позе; она прильнула к нему сбоку, смотрит снизу вверх, а он пялится в сторону горизонта как такой архетипический избранник судьбы. Господи, патоки от этой парочки больше, чем производят в Миннесоте. Удивительно, как синхронно у отца с матерью все происходит, несмотря на то что столько лет уже прошло; за мейлом или звонком одного незамедлительно проявляется другой. Многолетняя связь, наверное, как-то влияет на биоритмы, от которых уже не избавиться. Поэтому очень жаль Соренсон и ее мамашу: в их случае такая связь предполагает только совместное обжиралово, и ничего более.
Я достаю вещи из стиральной машины и засовываю в сушилку. Наблюдая, как они крутятся в барабане, снова слышу какой-то шум, и иду к Соренсон проверить, в чем дело. Офигеть: она снова вышагивает на беговой дорожке, пóтом торит себе путь к свободе. Я одобряюще киваю, но она не смотрит в мою сторону и продолжает топать. Хуй с тобой, сука неблагодарная; возвращаюсь на кухню и отправляю еще несколько мейлов.
Одежда еще сыроватая, когда я ее достаю, но на улице все равно душно, так что я напяливаю свою, а соренсоновскую бросаю рядом с матрасом.
– Лина, я ушла.
– А мне-то что? Убирайся с глаз долой, – выпаливает она, не глядя, сквозь одышку. – Мне некогда.
– Сама иди нахуй!
Я показываю ей средний палец и ухожу. Охуевшая сука, ей, видите ли, некогда! Если бы не я, на что у нее вообще осталось бы время!
Добравшись домой, я снова принимаю душ и переодеваюсь в короткую кожаную юбку и красную майку, собираю волосы в конский хвост сзади и скрепляю их заколкой с розой. Квист, ублюдок, опять в телевизоре. Но хотя бы речь уже не обо мне: защищает какого-то своего бывшего бизнес-партнера, майамского девелопера Билла Филипсона, которого обвиняют в попытке подкупа местных чиновников.
– Если бы не Билл Филипсон и ему подобные, здесь до сих пор было бы болото, кишащее комарами, а не райский солнечный штат, который манит миллионы трудолюбивых американцев.
Меня трясет от ярости: кому-то, блядь, придется сегодня нехуево. Переключаю на 8-й канал, там опять про близняшек. Кладу в сумочку пластиковый хуй, решив пока не надевать его, потому что в короткой юбке его будет видно. Пусть бучихи, сука, думают, что я мясо для ебли, пока я не устрою американ-эксцесс их cухим, тесным пёздам.
На экране теперь пожилой врач – вспыльчивый, высокомерный на вид мужик с лицом алкоголика – критикует золотого мальчика Троя Бакстера, не оставляя камня на камне от его утверждений, что шансы Эми на выживание и нормальную жизнь могут хоть сколько-нибудь приблизиться к 40 процентам. Внизу экрана на плашке написано, что это Рекс Конвей, профессор медицинского факультета Северо-Западного университета.
– Жонглировать цифрами вообще опасно, но давать бездумно-оптимистичные оценки шансов на выживание Эми Уилкс аж в сорок процентов – это сущий бред, и, честно говоря, у меня от этой глупости сердце разрывается, – рычит он. – Ситуация такова, что эта девушка, скорее всего, принесет себя в жертву, чтобы сестра могла вести так называемую нормальную жизнь.
М-да, тяжелый случай, но если девки согласились, чтобы их распилили на две части, то это их дело, седовласый ты наш.
Я выключаю телик и думаю, какие есть варианты на сегодня: можно употребить немного шлака. Красное вино: много антиоксидантов, 650 калорий бутылка, или четыре больших бокала по 180 каждый, или шесть небольших примерно по 116 каждый. Решаю выпить три небольших: итого 350. Шлак-то он шлак, но иногда бывает полезен: мне сегодня надо выйти за лимит на 200 калорий, чтобы нормально сбалансировать неделю.
Каблуки у меня невысокие, но их более чем достаточно, чтобы сверкать на миру лодыжками, которые похожи на проглоченные змеей футбольные мячи. Естественно, стоило только выйти на теплый воздух и пойти по 9-й улице, как из проезжающей машины мне уже свистят. Это раздражает, конечно, но по большому счету это такое раздражение, без которого было бы грустно, так как отсутствие знаков внимания означало бы твою полную никчемность. И тогда пришлось бы отползать нахер с Саут-Бич куда-нибудь в Центральную Флориду и сидеть там в отгороженном от всего мира зале ожидания в очереди к Богу.
Жеманно-обольстительный кивок вышибалам, и вот я уже пробираюсь сквозь толпу у барной стойки в клубе «Уран», вызвав показной жалобный вой у какого-то глупо улыбающегося пидора, которого походя задела локтем.
– Извините!
Хочу что-то сказать, как вдруг какая-то медноволосая герла с издевкой и до боли знакомыми растянутыми массачусетскими гласными говорит ему:
– Не ной, чувак. Тут полно народу в баре!
Педик будто хочет возразить, но делает губки бантиком и бессильно растворяется в клубной сутолоке.
– Вот ведь мудак, а, – буркнула она.
– Да понятно, чего уж, – подтверждаю я, улыбаясь; мне нравится ее стайл, поэтому я угощаю ее водкой с тоником.
Начинается обычная война на истощение: мы забираемся на барные стулья перед стойкой и начинаем болтать. Несмотря на россыпь ирландских веснушек на бледной светящейся коже, я чувствую, что ее грязная ругань, будто она с трейлер-парка какого, – сплошное притворство и что эта девушка может легко цитировать Генри Джеймса. Выдают волосы до плеч с пробором, заколотые сбоку какой-то пластмассовой клипсой с бабочкой. Мать моя больше сошла бы за бучиху, чем эта инженю, которая, кажется, вся благоухает лесбийским домашним уютом. Одета она так, будто ее в любой момент могут позвать обратно на семейный ужин, причем семейство такое, что его члены обосрались бы, даже если бы она просто перекрасила волосы в черный, не то чтоб постричься под активную лесбуху.
Ну что, Генриетта Джеймс, сегодня ты узнаешь, каков на ощупь мой большой пластиковый хуй. Я предлагаю валить, она быстро соглашается, и мы протискиваемся сквозь толпу потных тел. Рядом с выходом такая толкотня, что, когда мы наконец вырвались на ночной воздух, чувствуем, будто заново родились. Идем по Вашингтон, цокая каблуками по тротуару в такт. Перед «Уолгринсом» сидит бродяга, он поднимает взгляд на меня и громко спрашивает:
– Мелочи не добавишь?
– Мелочи нет, но если начнешь следить за своим весом, вот это тебе поможет. – И я сую ему свою визитку в сложенные на коленях руки.
Генриетта смотрит на меня с толикой удивления:
