Сильвен Жюти - Запах высоты
Очередная метель окончательно погребет под собой следы экспедиции 1913 года – все они будут стерты.
А когда ледник Сертог отрыгнет остатки костей и плоти, никто уже не сможет понять, зачем приходили сюда эти люди, что за таинственное безумие заставило их погибнуть. К тому времени сама страсть альпинизма давно превратится в загадку.
Затем он двинулся дальше, продолжая подъем тысячу раз повторенными, отшлифованными до автоматизма движениями, – это было не так уж сложно.
Боль пришла потом – выше, когда он добрался до ребра, ведущего на вершину. Он пошел медленнее. Все-таки он слишком быстро поднимался, теперь это чувствуется. Каждый шаг дается с трудом, он вырывает одну ногу, вторую – снег слишком глубокий, и ноги в нем вязнут.
Вершина пока еще слишком далекая для него цель, она – вне досягаемости: невозможна, немыслима. Ему сейчас нужны менее абстрактные цели.
За этим гребнем он увидит другой склон. Затерянную страну. Какая идиотская мысль!
Вплоть до XVI века на европейских картах отмечали положение Земного Рая, Paradisus terrestris, – совсем недалеко от того места, где я сейчас нахожусь. Енох и Илия проживали в этом раю в ожидании Воскресения. Где-то неподалеку отсюда отшельничал святой Макарий. Современники Маркса, абсолютно трезвомыслящие ученые, еще надеялись отыскать это место в здешних горах. Так почему же Шамбала кажется более нелепой?
Разве Жак Бако не занимался поисками легендарной страны Непемако?
Вот сейчас, еще шаг – и он увидит его, другой склон горы – обратную сторону.
Гребень!
Снежник впереди изгибается, похоже, гора передумала. Склон здесь образует складку и рушится вниз, в синий туман, за которым по-прежнему скрыта затерянная страна. Он оказывается в точке, где ничего нет – ни подъемов, ни спусков, тут ничего не происходит. Нет, не в точке, это – линия. Уго идет вверх, но его вселенная – горизонтальна.
Позже на картах с изображением Гималаев появится новая фантазия: озеро Чамэ, откуда якобы брали начало все великие реки Азии. Грандиозные горы, лежащие дальше к югу, именовались Иммаус, Мустаг, Дхаулагир, Лангур или Ногракот. А тайна истоков и их происхождения раскрылась не там, а ближе к северу или, скорее, к северо-востоку.
Впрочем, теперь с каждым пройденным шагом склон делается все более пологим. Каждый шаг дается ему все с меньшим трудом.
Но впадина слишком велика, и пройти ему придется больше. С каждым шагом он идет все тише. Он надеется, что скоро все изменится; но ожидаемые им изменения с каждым шагом становятся все более медленными и менее заметными; все более завершенными и – одновременно – менее ощутимыми.
И однако, с каждым шагом глазу открываются чуть более широкие горизонты. Он уже может охватить взглядом небо – все небо целиком, граница видимости проходит ниже: по линии, пересекающей его вселенную и соединяющую небо и землю; в реальности этой линии не существует; она – плод его воображения, обман взгляда. Линия, не имеющая цвета, или нет, линия, у которой два цвета: белый – цвет снега, и синий – цвет неба.
Он не может охватить их одним взглядом: снег – слишком белый, небо – слишком синее. Они не принадлежат одному и тому же миру, и однако, эта необъяснимая линия сливает их воедино. Если бы ее не было, мир бы немедленно рухнул. И все же – контраст слишком велик, невозможно видеть ее на самом деле.
С каждым шагом небесный простор распахивается все шире. И вскоре зрение его помутилось: мир поплыл, закачался. Впереди вдруг возникла белая, пока еще нематериальная точка: далекая вершина, смутная сияющая пирамида, которая служит ему ориентиром. Она вынырнула из белого в синеву, до нее – всего несколько метров.
Что это – Карпо Лхари? Чангтанканг? Джицу Панчен? Только карты могут это сказать.
С каждым шагом у Уго рождается все более сильное предчувствие: вот сейчас наконец он поймет, увидит – и эту вершину, и все остальное.
Гигантская долина, гигантский ледник спокойно течет на север. Сразу за ним линия горы ломается надвое: на узкий карниз и отвесный невидимый скат, уходящий в неизвестность.
Наконец-то он видит все. Тысячи вершин тянутся вдаль, насколько хватает глаз.
«Я мог разом ухватить все их сочетания, связи, структуру, и один-единственный взгляд рассеял все сомнения, которые не могли бы разрешить годы упорного труда». (Орас-Бенедикт де Соссюр на вершине Монблана, 1787.)
Океан гор…
И Уго – их властелин. Его легкие раздуваются, наполняясь запахом высоты.
Потом он оборачивается к востоку.
Ребро движется дальше, продолжая свой медленный труд – огромное, причудливое, извилистое, – останавливается там и тут, задерживаясь то у скального плеча, то у какого-нибудь «жандарма» – и так до самой вершины, пока еще невидимой и, однако, уже такой близкой.
За «золотым жандармом» скрыта она – вершина Сертог.
Это так просто. Достаточно только пройти по ребру – как по дороге. Ребро вверху расширяется. Надо всего лишь подняться и все время оставаться на самой верхней точке, на той точке – серии точек, линии, – где больше ничего нет. Это действительно очень просто, назвать это подвигом может только шутник или глупец; теперь достаточно думать лишь о том, чтобы продолжать усилия; разумеется, продолжать, само собой, чрезвычайно трудно и тягостно, но эта трудность ничего не значит, потому что не продолжать было бы еще более сложно.
Он идет вперед как акробат по канату. И только одна-единственная нематериальная точка удерживает его в этом мире. Самая высшая точка – а существует ли она в действительности? Может быть, это только граница? Но – между чем и чем?
(И еще – эта боль. И непреклонная воля, которая нужна, чтобы совершить следующий шаг.)
Ничего другого больше не существует. У него ничего больше нет. Только одна эта точка, уходящая в бесконечность.
Он снимает рюкзак, отыскивает в его кармане шоколадку.
Пытается откусить шоколад: бесполезно. Он совершенно заледенел.
Шоколад – твердый и прочный как сталь. При минус 15 вполне можно было бы прокладывать рельсы, сооружать мосты, воздвигнуть Эйфелеву башню из шоколада.
Я съем его на вершине. Он кладет шоколад во внутренний карман куртки, надеясь, что там плитка согреется.
Не беда; но только вот случайностей не бывает.
Боль, напряжение кажутся ему просто гудящей назойливой мухой, которая жужжит себе где-то вдалеке – почти дружески. Во всяком случае – хоть какое-то общество.
И однако, он абсолютно невозмутим и спокоен.
Ему на ум пришли вдруг два старых слова: упоение и атараксия.[119] У него достаточно времени, чтобы поразмышлять над ними, и он говорит себе, что эти слова – «упоение» и «атараксия» – совершенно не подходят к его состоянию. Он безуспешно старается подыскать им точное определение, уже. не понимая, почему его это так занимает.
Это похоже на полный разлад между телом и разумом; так, словно бы разум уже отделился от тела, и это тело уже не имеет значения, даже несмотря на то, что его стало так трудно заставить идти вперед.
Единственное, что сейчас имеет значение, – это откровение, наступление которого он предчувствует, не догадываясь о его природе.
Он – не христианин. Он никогда не верил ни в каких богов. Шамбала вызывает на его лице ту же улыбку, что и Рай. Или ад, разумеется.
Уго идет вверх. Ему ничего не нужно: он больше не думает ни о своей жизни, ни о будущем, ни о вершине. У него больше нет никаких желаний. Стоит ему пожелать чего бы то ни было, и он немедленно захочет спуститься, чтобы достичь желаемого. Если он пожелает во что бы то ни стало достичь вершины, разве он станет стремиться к этому ничто, которое и есть вершина?
Тем не менее он останавливается. Усталость. Тело его больше не в состоянии бороться с ветром, который он наконец заметил, хотя тот сопровождал его, как только он вышел на гребень; еще он почувствовал, что нос у него почти отморожен, несмотря на то, что он кутал его шарфом. Он с силой растирает нос.
А склон перед ним все также непреклонно тянется вверх; и вершина по-прежнему скрыта. Но там, на высоком желтом «жандарме», сияет на солнце удивительно яркая золотая полоска.
Уго садится на снег, потом – откидывается на спину; капюшон куртки служит ему подушкой и чудесно защищает от ветра.
Лежать так – и ничего не видеть; ничего, кроме неба, которое кажется ему почти черным.
Он лежит на склоне ногами вниз.
Он грезит, ему чудится, будто его уносит в снежный океан, в котором он тонет; тело его медленно погружается вниз, и вот он уже не может нащупать дна. Но снег не душит его, напротив: убаюкивает, почти опьяняет. Теперь ему кажется, что снег отказывается держать его на поверхности, что он пройдет по нему, только если отправится к вершине; только она – его спасение: последний маяк, спасательный круг для потерпевшего кораблекрушение.
Ему смутно припомнился Гельдерлин: «Можно упасть в вышину, как падают в пропасть». Да, Скарданелли, ты прав, но все гораздо сложнее. И ты почувствовал это, потому что продолжил так – впрочем, это было раньше, хотя это не важно:
