Элис Манро - Беглянка (сборник)
За прилавком стоял мистер Маквильямс: он пришел помочь миссис Маквильямс, потому что продавцы не смогли пробиться через снежные заносы. Он ужасный насмешник: стал поддразнивать Тессу – мол, неужели она не ведала, что приближается снежная буря, и почему не известила город, и далее в том же духе. Миссис Маквильямс его одернула. А Тесса и бровью не повела – мне, говорит, банку сардин. Тут у меня прямо сердце сжалось: я представила, как она садится за стол, а перед ней только банка сардин. Нет, это вряд ли – что мешает ей приготовить ужин и поесть по-человечески?
Там же я услышала дурную весть: в клубе «Рыцарей Пифии» провалилась крыша. Прощай, наша сцена, – там-то мы и собирались в конце марта показывать «Гондольеров»[37]. В городской ратуше нам не развернуться, а бывший оперный театр сейчас арендует мебельная фирма «Хейз», которая хранит там гробы. Сегодня вечером у нас репетиция, но я даже не представляю, кто сможет прийти и до чего мы договоримся.
16 мар.
Постановку «Гондольеров» решили отложить на год. На репетицию (в зале воскресной школы) нас пришло всего шестеро, так что репетировать мы не стали, а отправились к Уилфу пить кофе. Уилф, между прочим, сказал, чтобы после этой постановки мы на него больше не рассчитывали, потому что его частная практика идет в гору, а значит, нам придется искать другого тенора. Это, конечно, будет ударом, поскольку никого лучше мы не найдем.
Мне до сих пор неловко называть настоящего доктора по имени, хотя ему не более тридцати. Раньше его дом принадлежал доктору Коггэну; многие до сих пор так и говорят: «у Коггэна». Дом этот строился специально для доктора – с примыкающим флигелем, где находится врачебный кабинет. Уилф сделал капитальный ремонт, снес некоторые перегородки, чтобы внутри было просторно и светло, и Сид Ральстон стал его подкалывать: мол, не готовится ли он привести туда жену. В присутствии Джинни этой щекотливой темы касаться не принято, но Сид, возможно, не в курсе. (Ей трижды делали предложения руки и сердца: сначала Уилф Рабстон, затем Томми Шаттлз и, наконец, Юэн Маккей. Первый – врач, второй – оптометрист, третий – проповедник. Она, правда, на восемь месяцев старше меня, но боюсь, мне ее не догнать. На мой взгляд, каждому из своих кавалеров она довольно долго морочит голову, хотя и говорит, что все предложения руки и сердца были полной неожиданностью. Лично я считаю, что любое ухаживание можно обратить в шутку, чтобы молодой человек понимал, что его ждет отказ, и не ставил себя в глупое положение.)
Случись мне когда-нибудь серьезно заболеть, я постараюсь уничтожить этот дневник или вымарать все нежелательные записи, чтобы умереть спокойно.
Мы разговорились на серьезные темы, уж не знаю почему, и стали обсуждать, что дала нам школа и сколько из этого мы успели забыть. Кто-то упомянул, что в городе раньше был дискуссионный клуб, но после войны это дело заглохло, потому что люди завели моду разъезжать на машинах, играть в гольф и бегать по киношкам. А ведь там поднимались важные темы. «Что сильнее влияет на формирование характера – литература или наука?» Мыслимо ли представить, чтобы сегодня кто-нибудь пошел в клуб слушать подобную дискуссию? Мы бы очень глупо себя чувствовали, если бы даже расселись как попало и начали о таком дискутировать. Потом Джинни предложила хотя бы создать клуб любителей чтения, и отсюда разговор перекинулся на знаменитые книги, до которых у нас пока не дошли руки. Из серии «Гарвардская классика»[38], что год за годом томятся за стеклянными дверцами книжного шкафа в гостиной. Тогда я и говорю: «А „Война и мир“ чем хуже?» – но Джинни заявила, что это уже читала. Поставили на голосование «Потерянный рай» и «Божественную комедию». О ней нам известно лишь то, что это не совсем комедия и что написана она по-итальянски, но мы, естественно, собирались штудировать ее в переводе. А Сид подумал, что это написано по-латыни, и сказал, что в школе, на уроках мисс Хэрт, наелся латыни на всю оставшуюся жизнь, тут мы подняли его на смех, а он сделал вид, что сам знает и просто пошутил. Ладно, раз уж «Гондольеры» все равно приостановлены, нам легче будет выкроить время для встреч, примерно раз в две недели, чтобы не останавливаться в своем развитии.
Уилф провел нас по всему дому. По одну сторону коридора столовая, по другую – гостиная, в кухне – встроенная мебель, двойная раковина и новейшая электрическая плита. У двери черного хода теперь устроен дополнительный совмещенный санузел, а рядом стенные шкафы, такие просторные, что туда можно заходить, да еще с зеркалами во всю дверь. Повсюду светлый дубовый паркет.
Прихожу домой – и вижу это убожество: на стенах темные панели, все старомодное. Утром сели завтракать, и я говорю отцу: хорошо бы к столовой пристроить застекленный солярий, чтобы у нас хотя бы одно помещение было светлым и современным. (Забыла отметить: у Уилфа солярий пристроен симметрично флигелю, с другой стороны дома, и получился удачный противовес.) А отец говорит: с какой радости? У нас, мол, и так есть две террасы, на одной тебе солярий утром, на другой вечером. Так что никаких усовершенствований я, скорее всего, не добьюсь.
1 апр.
Утром, едва проснувшись, разыграла отца. Выбежала в коридор и давай вопить, что ко мне в комнату через дымоход попала летучая мышь. Отец выскочил из ванной, подтяжки спущены, на щеках пена, и велел мне прекратить истерику и бежать за шваброй. Принесла я швабру, сама забилась на черную лестницу, якобы от ужаса, а отец вслепую, без очков, начал колотить по стенкам шваброй, чтобы вспугнуть летучую мышь. В конце концов я сжалилась и как закричу: «С первым апреля!»
Ну вот, а потом звонит Джинни и начинает причитать: «Нэнси, караул! У меня выпадают волосы, прямо клочьями, вся подушка в моих дивных локонах, а голова наполовину лысая, мне теперь из дому не выйти, срочно приезжай, – может, мы с тобой сумеем сделать парик?»
А я ей хладнокровно: «Разведи клейстер из муки с водой и прилепи свои волосы обратно. Надо же такому случиться именно первого апреля».
Дальше придется написать о том, что мне не слишком приятно вспоминать.
Не дожидаясь завтрака, я побежала к дому Уилфа, потому что он рано отправляется в больницу. Он открыл мне сам, в жилете, без пиджака. В кабинет я решила не соваться – думала, там еще закрыто. На кухне возилась старуха-экономка (даже не знаю, как ее зовут). Я считаю, открывать дверь – это ее обязанность, но Уилф просто оказался в прихожей: готовился уходить на работу. Он удивился: «Это ты, Нэнси?»
Я, ни слова не говоря, делаю страдальческую физиономию и хватаюсь за горло.
«Что с тобой, Нэнси?»
Хватаюсь за горло другой рукой, жалобно хриплю и мотаю головой: дескать, голоса нет. Бью на жалость.
«Сюда», – говорит Уилф и ведет меня боковым коридором через весь дом, а оттуда в кабинет. Я замечаю, что старуха подсматривает, но виду не подаю, разыгрываю свою роль.
«Так-так», – говорит он, усаживает меня на стул для пациентов и включает рефлектор. Шторы еще опущены, в кабинете воняет какой-то дезинфекцией. Уилф достает шпатель и такое специальное зеркальце с подсветкой для осмотра горла.
«Открой рот как можно шире».
Я так и сделала, но не успел он прижать мне язык шпателем, как я закричала: «С первым апреля!»
У него – ни тени улыбки. Отшвырнул шпатель, щелчком выключил подсветку на зеркальце и молча распахнул дверь на улицу. А потом проговорил: «Меня, между прочим, ждут больные, Нэнси. К чему это ребячество?»
Ну, я, поджав хвост, короткими перебежками – за дверь. Даже не решилась спросить: неужели ты шуток не понимаешь? Уверена, что эта любопытная старуха разнесет сплетни по всему городу – насколько он был зол, насколько я была унижена. Весь день не нахожу себе места. И надо же, какая злая ирония судьбы: я расхворалась, озноб, горло болит, сижу теперь в гостиной, укутав ноги пледом, и читаю этого несчастного Данте. Завтра вечером у нас заседание клуба любителей чтения, хочу опередить остальных. К несчастью, в голове ничего не откладывается, потому что думаю лишь о том, какую я сделала глупость; так и слышу, как он ледяным тоном говорит: «К чему это ребячество?» И время от времени невольно начинаю ему доказывать, что ничего страшного в этом нет – почему бы в кои-то веки не устроить маленький розыгрыш? У него отец был проповедником – может, поэтому такое отношение? Проповедники кочуют с места на место; их дети даже не успевают освоиться в новой компании, понять других и немного подурачиться.
Так и вижу его у распахнутой двери, в жилете и крахмальной сорочке. Длинный, тонкий, словно клинок. Аккуратный пробор, строгие усики.
Какое позорище.
Подумываю черкнуть ему записку и объяснить, что розыгрыш, с моей точки зрения, не такой уж великий грех? Или же послать чопорное письмо с извинениями?
С Джинни посоветоваться не могу – он ей сделал предложение, и это означает, что в его глазах она достойнее меня. А мне сейчас до того муторно, что я готова представить, как она втайне передо мной кичится. (Притом что сама его отвергла.)
