Анна Брекар - Неторопливый рассвет
Но в ту ночь она себя не узнавала. Как будто в ней подспудно жила другая женщина, которая вдруг заняла ее место. Она широко раскинула под ним ноги, с радостью почувствовала, как трется ткань его джинсов о ее лоно; она понимала, что происходит, и движение это обостряло ее желание. Потом из ширинки вынырнула плоть. Она выгнулась, изо всех сил устремляясь к тому, что должно было ее наполнить. Его присутствие в ней было славным, широким, уютным, и его задумчивый ритм, без притязаний и спешки, понравился ей. Она хотела, чтобы это длилось, любой ценой, долго, всю ночь, и она прошептала ему это на ухо, не открывая глаз, чтобы лучше видеть, что происходило в ней.
Но эта нежность изошла слишком скоро, и она снова осталась мучительно пустой. Мужчина скатился на свое импровизированное ложе посреди купе, оставив ее одну.
И тогда она решила подлечь к третьему. Он подвинулся, будто ждал ее, однако, казалось, спал, когда она принялась раздевать его, как до того раздели ее. Потом она повернулась спиной, чтобы он увидел белый свет ее ягодиц и погладил эти два полумесяца. Мужчина лег на нее. Раздвинул ей ноги. Долго гнал ее, как дикого зверя. Не хотел упустить в ней что-то, хрупкое и мощное одновременно, что она и сама преследовала, вдруг теряла, но оно возвращалось вновь и овладевало ею. Да, он преследовал не ее, а это ощущение внутри, это не Альма была непредсказуема, как диковинный зверек, а это ощущение, такое хрупкое и готовое умереть, но вдруг становящееся властным, от которого, даже если бы захотела, она уже не могла избавиться, переступив некий порог.
Альма рассказала мне все это, а потом посмотрела с какой-то странной нежностью, которая меня удивила, потому что я впервые видела у нее такое выражение. За все эти годы я забыла тот единственный раз, когда Альма поделилась со мной интимным, да и она больше никогда об этом не заговаривала, видно, такие откровения не повторяются.
В полутьме комнаты я представляю себе Альму, ее профиль. Она смотрит в сторону окна, откуда по-прежнему доносятся городские шумы, словно сонное журчание. Я вижу перед собой картины той июльской ночи, когда Альма была так отчаянно разнузданна, и спрашиваю себя, как она, всегда любившая движение, могла предпочесть неподвижность и холод могилы.
Мне почудилось, будто кто-то идет через комнату, подходит к окну, потом возвращается к кровати. Что-то легкое и прохладное легло на мой лоб, словно дружеская рука. А может быть, Альма и хотела не умереть, а лишь сойти ненадолго с поезда своей жизни, набравшего слишком большую скорость, может быть, она решила спрыгнуть не для того, чтобы свести счеты с жизнью, просто пожелала немного отдохнуть, прежде чем вернуться ко мне.
III
Назавтра я поднялась поздно, с ужасной головной болью. Выйдя из комнаты, я наткнулась на хозяйку; она скрутила свои черные волосы в нетугой и очень артистичный узел.
– Ну что, – спросила она меня, – помните сон, который вам приснился в первую ночь?
– Нет, я уснула, как убитая, а вот прошлой ночью спала очень плохо. Скажите, сны на вторую ночь тоже считаются?
Она посмотрела на меня с сомнением и покачала головой в знак своего бессилия перед случаем, который, видимо, представлялся ей трудным.
– Вот уж не знаю.
– Все равно это не имеет значения, – непринужденным тоном сказала я, – я ведь не в первый раз в пансионе. Я даже жила здесь три месяца с моей матерью, когда мы приехали в Женеву. Мать искала квартиру, а меня записала в школу здесь поблизости.
– Так вы знали мадам Тюрташ?
– Да, конечно, как она поживает?
Я испугалась: вдруг она скажет мне, что эта женщина, занимавшая когда-то так много места в моей жизни, умерла. Когда я приходила из школы, мадам Тюрташ встречала меня словами: «Ну как, детка, все путем?» – и подавала мне тартинки и сироп. Перед окном большой кухни в голубом квадрате неба с щебетом носились ласточки.
– Она знавала лучшие времена, это очень мужественная женщина, – говорила моя мать и с благоговением выслушивала добрые советы мадам Тюрташ, как будто знать горе и знать жизнь – это одно и то же.
Едва я вышла за дверь, жара навалилась на меня. Надо было перекусить, хотя есть и не хотелось. Квартал был все так же пуст, моя короткая тень путалась в ногах, как собака, которая боится потерять своего хозяина. Когда мы жили в пансионе «Колокол», из окна открывался широкий проем с видом на озеро там, где теперь высится мрачная квадратная громада отеля «Хилтон».
Бродя по улицам с водными названиями – Озерная улица, Портовая улица, Рыболовная улица, площадь Навигации, – я вспоминала тот сад, что цвел на другом берегу, за парками, за городом, в тени больших дубов, обозначавших границу полей.
Там был ее сад, и она летом была своим садом. Она пропадала в нем вся, физически и душевно.
Она любила все, что растет: овощи, цветы, деревья, ползучие лианы. Может быть, поэтому она стала меньше любить меня, когда я перестала расти. Каждый раз, когда я ее навещала, первое, что она делала, – брала меня за руку, чтобы с огорчением показать цветы соседки, куда красивее, чем ее собственные, и могла очень долго говорить о деликатной голубизне английских цветов с неподдельной печалью в голосе.
– Понимаешь, дело в составе почвы и еще в свете, голубой – цвет деликатный, слишком яркое солнце его убивает.
И когда она так рассудительно говорила со мной, я, словно эхо, слышала ее истории о падающих звездах, что исполняют желания, о лесных феях и волшебных палочках, которые она давным-давно рассказывала мне. В детстве, когда она читала мне сказки, я была убеждена, что мама лично знакома с колдуньями и что однажды мы с ней пойдем к одной из них в гости на чашечку чая.
Когда она решила больше не говорить о своих воспоминаниях, о своих утратах, обо всех тех, чьи следы она потеряла после смерти отца? Когда она решила больше не пытаться связать прошлое с настоящим? Растения и вещи заменяют ей слова. Этот куст, посаженный слева от дома, – его запах напоминает ей о матери. Сосна в глубине сада – о поездках с отцом на юг. И я знаю, что она хранит в шкафу платья, хоть и никогда больше их не наденет. Но они напоминают ей ее юность, какой-то бал, какой-то летний день или концерт, на котором она побывала, и ей случается надевать старое платье, будто этого достаточно, чтобы вновь стать собой прежней. Она смотрится в зеркало, и ей кажется, что время повернуло вспять и она снова молодая женщина, спускающаяся под руку с мужем по ступенькам палаццо Питти во Флоренции.
Три летних месяца она выращивала цветы вместо слов; потом варила варенье в темной кухне, откуда шугала меня, когда я была ребенком, словно глупую курицу.
Это было в те времена, когда мы с ней были близки, как сестры, и не сохранили эту близость лишь потому, что я предала ее, вздумав – глупо и тщетно – от нее освободиться.
Моей матери нравилось думать, что ее тело и планеты соединены тайными силами, она считала, что устает или, наоборот, полна энергии под влиянием фаз Луны или Сатурна с Марсом. Что ее встречи предопределены звездами, а перемены в ее жизни связаны с медленным вращением планет. Я давно отмежевалась от подобного взгляда на вещи, находя его смешным, и все же каждый раз, когда мы об этом говорили, невольно слушала ее завороженно: меня словно успокаивала тайная связь земных малостей с законами Вселенной.
Для моей матери гармония была вещью основополагающей, доступной одной лишь природе. Не только той природе, что трудится в саду, но природе вещей и людей. Одни люди одарены, другие нет, есть избранные и те, что остались за некой гранью. Это подтверждал мне кроткий взгляд ее близоруких глаз, всматривающийся в меня за гранью видимого.
Под ласковой и кроткой наружностью моей матери крылась большая требовательность. И я не единожды эту требовательность разочаровывала.
Проходя мимо парка Кропетт, я вспомнила тот другой июль, когда я окончательно решила освободиться от нее. Как будто это было возможно. Я мечтала о стране без матерей, а между тем во время каждой любовной встречи ее лицо, ее глаза неотступно следовали за мной.
Я встретила Карима в то время года, когда запах пустых аудиторий, брошенных карандашей и забытых ластиков окутывает весь город, словно пришибленный тишиной в учебных заведениях. В парке подростки меланхолично назначали друг другу встречи, чтобы вспомнить исчезнувший мир, пока он не канул в забвение летних каникул. Я чувствовала себя так же не у дел, как эти одиночки. Закончив два курса филологического факультета, я говорила себе, что надо бы получить дополнительное образование, которое приспособило бы к жизни то, чему я училась и что мне никогда не пригодится. Я смотрела, как плавают по кругу утки в пруду, а потом вдруг подняла глаза, откликнувшись на безмолвный призыв.
Карим сидел на скамейке и ел сандвич, завернутый в блестящую от жира бумагу. Когда наши глаза встретились, он опустил руку с сандвичем и устремил на меня взгляд, полный такой печали, что я замерла, и на миг мне показалось, что уличный шум смолк, уступив место непрерывному рокоту, словно волны бились о набережную.
