Барбара Вайн - Ковер царя Соломона
Эрнест пропустил веревку через открытые им отверстия до самой раздевалки, где когда-то висели светло-коричневые плащики и фетровые шляпки с бледно-голубыми «кембриджскими» ленточками. В ноябре 1958 года каморка пустовала. Там был лишь ряд крючков на одной стене, да такой же ряд на противоположной, находившейся в восьми футах от нее. Маленькое окошко высоко под потолком, прямо напротив двери, было матовым с полосой красного, почти пурпурного стекла в самом верху. Каменный пол покрывал бежевый линолеум с узором в виде королевских лилий. Табурет хозяин школы взял в одной из классных комнат. Это был учительский табурет, стоявший у кафедры. Впрочем, как оказалось, он так его и не использовал. Эрнесту было уже под семьдесят, и он страдал артритом. Возможно, он просто побоялся забираться на табуретку, чтобы совершить то, что задумал. Когда его нашли, табурет стоял рядом. Тут же обнаружился перевернутый стул из гостиной, который Эрнест посчитал более подходящим для своей цели.
Несмотря на то что в доме успели побывать и даже пожить множество людей, табурет со стулом все так же находились в той раздевалке, когда в Школу переехал сам молодой Джарвис. Табурет стоял в одном ее углу, слева от окошка, а стул – в противоположном. Казалось, они были расставлены каким-нибудь уборщиком, наводившим здесь порядок и не знавшим, что в этой комнате повесился хозяин. Впрочем, веревка с потолка уже не свисала. Джарвис, вступивший во владение домом тридцать лет спустя после смерти деда, нашел ее скрученной на «утке». Он еще подумал, не та ли это веревка, но не решился спрашивать об этом свою мать.
Скорее всего, веревка была та же самая, потому что в «Школе» с тех пор, как повесился дед, ничего не изменилось. Другая родственница Джарвиса, тетка Эвелина, сестра Эрнеста и Сесилии, жила в их комнатах до самой своей смерти. Потом Тина Дарн, дочь Сесилии, бывшая на год или два старше Джарвиса, убедила Элси позволить ей поселиться в «Школе» и основать там коммуну. Сама Тина прожила там около шести месяцев, и приглашенные ею коммунары, трудяги и идеалисты, починили оконные рамы и посадили в саду овощи. Но в самой «Школе» никто из этих людей ничего не изменил. Да они и не смогли бы это сделать. Теперь на ремонт старого дома потребовалось бы не десять тысяч фунтов, а все сорок.
Эрнест завещал своей единственной дочери все, чем владел. Под «всем» подразумевалась «Школа Кембридж» и девяносто восемь фунтов в банке. Если подумать о том, что в 1925 году грамотно вложенный семейный капитал приносил весьма приличный годовой доход в тысячу фунтов, можно заключить, что Эрнест был не очень сведущ в финансовых делах. Возможно, это послужило одной из причин, почему он взобрался на тот стул и сделал петлю, завязав на веревке прочный скользящий узел и навернув целых десять витков.
Это сработало. Когда он спрыгнул, оттолкнув стул, зазвонил колокол. Должно быть, несчастный старик долго бился и дергался, потому что колокол звучал и звучал, разнося по округе тревожный набат, прежде чем окончательно затихнуть. Одна соседка, услышавшая трезвон впервые за пятнадцать лет, что жила на этой улице, добрых полчаса гадала, что бы это могло значить, а потом поспешила к «Школе».
Мать сказала маленькому Джарвису, что дедушка ушел к Иисусу. Она ничего не говорила о том, какой «транспорт» тот выбрал для своего путешествия, но немного погодя Джарвис услышал ее разговор о самоубийцах, в котором прозвучало имя «несчастного Эрнеста», и сделал правильный вывод. Когда ему исполнилось пятнадцать, Элси рассказала, что ее отец и его дед повесился. Юноша изводил мать разговорами о том, почему они не переедут жить в «Школу», вместо того чтобы пускать туда посторонних людей, и она была вынуждена наконец все объяснить.
– Я никогда не смогу там жить, – сказала она, а в конце, по своему обыкновению, добавила: – Не говоря уже о том, что нужно потратить тысячи, прежде чем там смогут поселиться цивилизованные люди.
Ни тетю Эвелину, ни двоюродную сестру Тину, ни тех идеалистически настроенных огородников она к таковым явно не относила. Элси, Джарвис и его отец проживали в доме на две семьи в Уимблдоне. Ее сын не выносил этот пригород, но сделать ничего не мог – ему оставалось только ждать, когда он повзрослеет. Иногда, впрочем, он наведывался в Западный Хэмпстед и заглядывал в «Школу», где жили коммунары. Он наслаждался каждой минутой, проведенной там, и размышлял о том, как здорово было бы переселиться туда самому. Изредка он даже оставался в «Школе» на ночь. Засыпая на полу классной комнаты, которая находилась на первом этаже и почему-то звалась «переходный класс», он слышал перестук вагонных колес, доносившийся со стороны сада, и ему казалось, что это самый прекрасный звук на свете. Возвращаясь на следующий день домой и стоя на платформе станции метро в направлении «Бейкер-стрит», он заметил, как поют рельсы при приближении поезда, причем звуки доносились до него куда раньше, чем в поле зрения появлялся сам поезд. А еще молодой человек увидел, как трепещут в ожидании серебристые рельсы Западного Хэмпстеда.
В семидесятых годах произошел бум в сфере недвижимости. Правильнее было бы назвать это мини-бумом, если сравнивать с тем, что случилось лет через десять, но тем не менее цены росли, риелторы потирали руки, засучивали рукава и отправлялись на охоту. Один из них написал матери Джарвиса, предложив выкупить за хорошие деньги «Школу Кембридж». В восьмидесятые годы они уже названивали самому Джарвису, жившему в «Школе», умоляя его продать здание. Можно сказать, что ему писали или звонили, по крайней мере, раз в неделю. В ответ молодой человек твердил одно и то же: «Школа» разрушается, оседает, а в один прекрасный день она просто возьмет и рухнет из-за постоянной вибрации от поездов, поэтому им лучше забыть об этой идее. При этом он повторял слова, сказанные инспектором по недвижимости первому покупателю, которому мать Джарвиса хотела продать здание в 1976 году. Тот собирался превратить «Школу» в многоквартирный дом, но быстро отказался от проекта, так же, как и второй покупатель, сам работавший инспектором.
Тем временем коммуна переехала в Девон, оставив после себя грядки ревеня, который все еще рос в саду, когда Джарвис Стрингер сам перебрался в «Школу». Местные власти грозили Элси снести дом, если она не произведет там должного ремонта. Потом отец Джарвиса умер, а мать через два года снова вышла замуж и уехала жить во Францию. Как никто другой, она отдавала себе отчет в том, что ее сын вырос большим оригиналом. Он очень отличался от нормальных молодых людей, тех, кто поступает на работу, потом находит местечко получше, идет на повышение, женится, заводит двоих детишек – мальчика и девочку, покупает дом, который позже меняет на дом получше, машину и так далее. Джарвис таким не был. Как только у него появлялись хоть какие-то деньги, он тут же покупал самый дешевый билет и отправлялся в Центральную Америку или Таиланд смотреть новое метро. Он собирал материалы для своей книги о метрополитенах, идея которой преследовала его много лет. Возвращаясь в Англию, он жил в «Школе», разбитые окна которой заколотил досками, а трубы прочистил.
– Было бы неплохо, если бы ты все-таки позаботился о «Школе», – сказала ему мать, отправляясь в Бордо. – Просто позор, что наш старый милый дом разваливается буквально на глазах! Ты мог бы сдать половину его и жить на ренту.
Последнюю фразу она произнесла с некоторым сомнением. Незадолго до этого они с Джарвисом ездили в Западный Хэмпстед, и Элси не представляла, что какие-нибудь «цивилизованные люди» захотят там поселиться. Но она очень волновалась за сына, которому практически не на что было жить, хотя сам он, как она ясно видела, ничуть об этом не беспокоился.
Его мать унаследовала дом в Уимблдоне, а ему самому отец оставил немного денег, которые приносили небольшой доход, позволявший выжить, при условии, что он будет ходить пешком, не посещать кино, не чревоугодничать, не курить, не пить, не покупать новую одежду и не пользоваться телефоном. Впрочем, молодой человек не испытывал ни малейшего желания заниматься всеми этими вещами – ему хотелось поехать на север и полюбоваться на PTE старого Глазго, не говоря уже о том, чтобы еще раз прокатиться на BART[8] в Сан-Франциско, глубокие туннели которого были проложены прямо под заливом. Он немного пополнял свои доходы, пописывая статейки о железных дорогах и преподавая в вечерней школе техническое обслуживание автомобилей. Джарвис ничего не смыслил в автомобилях, но как-то выкручивался, готовясь вечерами к очередной лекции по учебнику. Когда же становилось совсем туго, он нанимался маляром.
В тот день, когда его мать уехала, Стрингер сел на поезд на станции «Уимблдон-парк» по линии Дистрикт, приехал на станцию «Виктория» одноименной линии, пересел на Юбилейную в «Грин-парк» и отправился в Западный Хэмпстед. Это было длинное и неудобное путешествие, но молодой человек наслаждался им. Он никогда не уставал от подземки.
