Жан-Поль Дидьелоран - Утренний чтец
Минут десять Белан стоял под обжигающей струей. Ему осточертела грязь, в которой он целыми днями ковырялся. Надо было любой ценой избавиться от этой дряни, смыть с себя преступление, не выносить его из этих желтоватых стен. Он выходил из калитки на улицу с таким ощущением, словно вырвался из ада. Пока поезд вез его к домашнему очагу, он извлек живые шкурки на свет и осторожно разложил их на промокашках: пусть вберут в себя всю сырость, пропитавшую их волокна. А назавтра, в том же вагоне, он избавит живые шкурки от слов, и они наконец умрут.
8
На обратном пути Белан не читал. Не было ни сил, ни желания. На оранжевое сиденье он тоже не садился. Уложив живые шкурки в бювар и убрав его в портфель, он закрыва л глаза и, пока вагон баюкал его усталое тело, позволял жизни постепенно возвращаться к нему. Двадцать минут покоя: с одной стороны, проступающая жизнь, с другой – щебень под вагоном, уносящийся вдаль и высасывающий из него всю мерзость рабочего дня.
Выйдя из здания вокзала, Белан прошел около километра по проспекту и углубился в лабиринт пешеходных улочек в центре города. Жил он в обшарпанном доме № 48 по аллее Шармий, на четвертом и последнем этаже. В ютившейся под крышей однокомнатной квартире царил спартанский комфорт. Допотопная кухонька, лилипутская ванная, видавший виды линолеум. Если, как сегодня, шел дождь и на подмогу ему приходил ветер, в мансардное окно сочилась вода. Летом черепица всей своей глиной впитывала солнце, превращая тридцать шесть квадратных метров в духовку. И тем не менее каждый вечер Белан возвращался домой с облегчением: здесь никаким Ковальски и Брюннерам его не достать. Не успев даже снять куртку, он бросил щепотку сухого корма Руже де Лилю[2] – золотой рыбке, своей спутнице жизни, чей аквариум высился на столике у кровати.
– Прости, припозднился слегка, но сегодня поезд 18.48 честнее было бы поставить на 19.02. Вымок до нитки. Не понимаешь ты своего счастья, старина. Дорого бы я дал, знаешь ли, чтобы оказаться на твоем месте.
* * *Он все чаще ловил себя на том, что разговаривает с рыбкой. Белану нравилось думать, что карасик, зависнув в центре стеклянного шара, открыл все слуховые отверстия и слушает его рассказ о том, как прошел день. Когда твой собеседник – золотая рыбка, от него не ждешь ничего, кроме молчаливого, пассивного внимания; правда, порой ему казалось, что в цепочке пузырьков из рыбьего рта проглядывает попытка ответа. Руже де Лиль приветствовал его кругом почета и проглотил плававшие на поверхности крошки корма. Телефон мигал всеми индикаторами. Он нажал на автоответчик, и в динамике, как он и ожидал, загремел голос Джузеппе: “Малыш!” Восторг, с каким старик произнес это слово, немедленно высушил весь стыд, затоплявший Белана, когда ему, как сейчас, приходилось обманывать верного друга. После долгой паузы, во время которой слышно было только полуобморочное дыхание Джузеппе, дрожащий от волнения голос зазвучал снова: “Только что звонил Альбер, еще одна! Перезвони, как вернешься”.
Приказ есть приказ, не отвертишься. Джузеппе снял трубку раньше, чем отзвучал первый гудок. Белан улыбнулся. Старик ждал его звонка. Он представил себе, как тот сидит, завернувшись в свой вечный светло-зеленый плед, поставив телефон на то, что осталось от ног, и сжимая в руке трубку.
– Значит, сколько выходит, Джузеппе?
– Sette cento cinquantanove![3]
Его родной язык всплывал на поверхность только в минуты сильного гнева или, как сейчас, огромной радости. Семьсот пятьдесят девять – это до какого же места? – задумался Белан. Повыше щиколотки, до середины икры?
– Нет, я имел в виду, сколько времени прошло с прошлого раза, – солгал он, как будто не помнил обведенную красным кружком дату на настенном календаре, висящем справа от холодильника.
– Три месяца и семнадцать дней. Тогда был ноябрь, двадцать второе число. А эту раскопал один его знакомый, он работает в сборе утиля, в Ливри-Гаргане. Валялась в вагонетке прямо сверху, на куче старых бумаг. Ему цвет обложки в глаза бросился. Сказал, я правильно сделал, что сфотографировал один экземпляр, чтобы раздать фото его парням. Вот он ее и узнал – по цвету. Ни с чем, говорит, не спутаешь. Точь-в-точь как у старых требников, он когда-то пел в церковном хоре. Блин, ты представляешь? К тому же, говорит, в отличном состоянии, только на задней стороне обложки жирное пятно, в правом верхнем углу.
* * *Белан в очередной раз порадовался, что, задумав свое мошенническое предприятие, взял в сообщники букиниста, – хоть и опасался, что Большой Альбер с набережной Турнель, знаменитое трепло, однажды проболтается и старик заподозрит неладное. Не забыть поставить жирное пятно на задней стороне обложки, сделал себе мысленную пометку Белан.
– Завтра, Джузеппе, завтра я за ней съезжу, обещаю. Сейчас совсем вымотался, да и поздновато, на последний поезд не успею. А завтра суббота, я свободен как ветер.
– Ладно, малыш, давай завтра. Во всяком случае, Альбер ее хранит как зеницу ока, никому не отдаст. Он тебя ждет.
* * *Белан нехотя пожевал риса. Врать, и снова врать, и опять врать. Засыпая, он смотрел, как Руже де Лиль завершает процесс пищеварения. По телевизору журналист рассказывал про революцию в далекой стране и про народ, который все умирал и никак не мог умереть окончательно.
9
Преступная халатность – к такому выводу за неполные три недели пришло расследование, проведенное STERN после несчастного случая. Ни больше ни меньше, лишь это лаконичное и категоричное заключение. Белан не раз перечитывал эту фразу вдоль и поперек и выучил ее наизусть:
Прискорбный инцидент, жертвой которого стал г-н Карминетти, занимавший на протяжении 28 лет должность оператора станка с ЧПУ в Компании по природной переработке и утилизации отходов, стал следствием преступной халатности данного оператора; кроме того, в его крови было выявлено содержание алкоголя на уровне более 2 промилле.
Да, Белан не сомневался: именно алкоголь подвел Джузеппе. Адвокаты и эксперты, на которых наседала STERN, просто обернули этот факт против него, не пытаясь разобраться в истинных причинах случившейся мерзости. Эти стервятники едва не вычли у него стоимость разодранной в клочья спецовки и сорока пяти минут простоя машины. Всего каких-то сорок пять минут, ни минутой больше – ровно столько понадобилось пожарным, чтобы извлечь оравшего от боли и бешено махавшего руками Джузеппе из ямы, с кучи книг, пивших его кровь; весь его рассудок засосало в два бездонных колодца боли, образовавшихся на месте ног. Он заменил одну из боковых форсунок и уже собирался вылезать из резервуара, когда Тварь откусила ему нижние конечности до середины ляжки. И не успели закрыться дверцы “скорой помощи”, как Ковальски собственноручно запустил механизм, пока Белан, вцепившись обеими руками в унитаз, выворачивался наизнанку в туалете. Говнюк врубил машину, когда последние крики Джузеппе еще звучали в цеху. Белан так и не смог простить толстяку этого поступка. Врубил с одной-единственной целью – любой ценой завершить начатое, перемолоть в бумажную массу содержимое тридцативосьмитонного кузова. И это содержимое смешалось в брюхе Твари с бесформенной кашей, в которую превратились ноги оператора Карминетти. The show must go on, и мир его ногам!
* * *Алкоголь был не единственным объяснением. Белан верил Джузеппе, а тот клялся, что соблюдал все меры безопасности, что, конечно, он тогда принял свою дозу красного, как и в любой другой божий день, но что он бы никогда не спустился в яму, не блокировав все эти долбаные предохранители. Белан знал Джузеппе и знал, что тот всегда относился к Твари с недоверием. “Берегись ее, малыш! Она порочна, в один прекрасный день она может обойтись с нами так же, как с крысами!” – вечно твердил он. Белан тоже замечал. Они ни разу не обсудили всерьез эту проблему – проблему крыс. Трудно говорить о вещах, не укладывающихся в голове. Каждый знал, что другой тоже знает, и все. Один-единственный раз Джузеппе заикнулся о крысах Ковальски. Давно, задолго до трагедии. Обнаружив поутру очередную жертву, Джузеппе отправился к толстяку поделиться своими опасениями, но ничего из этого не получилось. Видимо, шеф с присущим ему мастерством послал его подальше и со всей любезностью погнал работать, догадывался Белан. Джузеппе вышел из кабинета белый как мел, с серьезным лицом. Белан промолчал. И до сих пор жалел об этом. Может, если бы он тоже встрял, они бы изучили вопрос поподробнее и попытались понять, откуда с раннего утра в резервуаре у задницы “Церстор-500” берутся растерзанные крысы, если накануне вечером их там не было. Белан провел собственное расследование, изучил все возможные версии, отбрасывая их одну за другой, пока не осталась одна, самая немыслимая, самая невероятная и тем не менее единственно стоящая, – а именно, что Тварь не просто машина, а нечто большее, и что она порой посреди ночи включается сама по себе, когда какие-нибудь дурацкие грызуны начинают семенить у нее в глотке.
