Марк Хелприн - На солнце и в тени
Неизвестно, каким образом, но труппа недавно узнала, что Кэтрин Седли на самом деле Кэтрин Хейл. Мало того, что Хейл, но из тех самых Хейлов, и, кроме того, единственная дочь – Уильяма Хейла. Это не было преступлением, а сценические псевдонимы встречались чаще, чем саранча в Библии, но теперь, обнаружив, что роль для нее не так жизненно необходима, как для них, и что она так богата, что могла бы финансировать сотню спектаклей вроде того, которому они изо всех сил старались сохранить жизнь, они не знали, что о ней думать. Она сразу же стала восхитительной и отвратительной одновременно. Она всех вывела из равновесия, и все вдруг стали очень сдержанны в разговоре с ней, хотя благодаря ее доброжелательности и остроумию быстро забывали о своем намерении быть осторожными.
Сидни, режиссер, пригласил Кэтрин на ужин в свою квартиру на Банк-стрит еще до того, как обнаружилось, кто она такая на самом деле. Когда это выяснилось, он решил, что у девушки из общества наверняка имеется для сопровождения какой-нибудь престарелый мальчик из школы Св. Павла, который представлялся ему чуть более тощей копией Виктора, поэтому он позвонил ей и предложил «прихватить с собой кавалера» – так небрежно, как только мог, учитывая, что сам положил на нее глаз. Это был ход как в покере. Он надеялся, что она явится без кавалера, признав таким образом свою невостребованность, а затем, выпив вина, обратит на него внимание, а возможно, и останется на ночь. Но даже если она приведет кавалера своего класса – режиссер воображал его этаким Амурчиком в твидовом костюме, – Сидни был уверен, что быстро отделается от него, потому что человек, которого он представлял себе в качестве эскорта Кэтрин, должен был быть избалованным и бесконечно скучным. Да, он мог быть высоким и сильным блондином с точеными чертами лица, потому что у таких людей хорошая наследственность и образование, они много занимаются силовыми, укрепляющими здоровье видами спорта, едят, как канарейки, и пьют, как золотые рыбки. Но у него не было никаких шансов в мансарде, где нельзя даже выпрямиться в полный рост, в окружении молниеносно соображающих евреев, которые две тысячи лет были отлучены от солнца и спорта и сосланы в книгу, где среди оград и теней научились раскачиваться и нападать со скоростью и ловкостью орангутангов. Ни единого шанса не было у этого твидового Амура из школы Св. Павла против Сидни Гольдфарба, орангутанга театра, человека, который даже осьминога мог уговорить надеть смирительную рубашку.
Но когда он впустил Кэтрин в подъезд и она поднялась на площадку, он был настолько поражен ее присутствием, что потерял все свое остроумие. А увидев, с кем она пришла, совсем отчаялся, потому что она предала свою обязанность привести какого-нибудь рыхлого рохлю. Человек, скромно стоявший за ней, как и подобает гостю, который никого не знает, немедленно, пусть и не намеренно, стал доминировать. Хотя он хотел одного – не привлекать внимания, мощь, которую он излучал, невозможно было не заметить. В тот миг, когда его увидели остальные, громкость голосов упала на несколько децибел и разговор почти прекратился.
Он был шести футов роста, твердый как камень, с выправкой армейского рейнджера, который много месяцев провел в тренировках без каких-либо удобств, в постоянно усложняющемся ежедневном режиме. Его физическая сила впечатляла сама по себе, но была лишь частью его харизмы. Он был смуглым и угловатым и мог выглядеть суровым, хотя за внешней оболочкой легко угадывалась доброта. Если более конкретно, по его глазам можно было понять, что он думает о десяти вещах, пока вы думаете об одной, и что его умственная работа совершается не ради красного словца, но для того, чтобы выбрать лучший и наиболее подходящий вариант из постоянно растущего запаса интереснейших наблюдений и идей, которые он без особых усилий генерировал.
И все же он был застенчив и предпочитал слушать, а не говорить, а это среди театрального народа встречается настолько редко, что безмерно поражает. Кэтрин пришлось заманить его в компанию хитростью: она утверждала, что квартира Сидни настолько мала, что на ужин придет всего несколько человек. На самом деле гостей было восемь. Это заставило его нервничать, но она все время находилась рядом, и ее близость делала возможным все – она умела управлять природой вещей, но была слишком скромна, чтобы осознавать это.
Едва поняв, что Гарри не только солдат, вернувшийся с настоящей войны – это было бесспорно и очевидно, – но еще и еврей, Сидни перекинулся к поэту. По расчетам Сидни, парень из Небраски будет рад заключить с ним союз, так как в противном случае евреи выставят его дураком, а Кэтрин будет симпатизировать своему единоверцу и, соответственно, Сидни. И, несомненно, у кавалера Кэтрин, как у всех Ахиллесов, есть слабое место, которое Сидни сможет легко распознать, незаметно наблюдая за ним некоторое время, прежде чем начать действовать.
Надежды Сидни были разбиты еще раз, хотя и не совсем, после того как Кэтрин представила Гарри, и Сидни под ропот гостей, неразборчивый, но со смутным японским призвуком, вынужден был объявить, что Гарри Коупленд, чье имя он произнес так, словно это был гунн Аттила, является женихом Кэтрин. Официально об этом еще не были извещены даже Хейлы, хотя явно догадывались, пусть даже основываясь на еле заметных улыбках.
На узкой, извилистой Банк-стрит не так уж много воздуха. Дома с черными крышами и кирпичными фасадами поглощают дневной зной, который, агонизируя, облучает все живое до полуночи и дольше. В квартире Сидни были открыты все окна, и крошечный вентилятор в крошечной спальне микродозами перемещал воздух со стороны сада на улицу. Они собрались на верхнем этаже под крышей, из-за чего было жарко, как в аду, хотя в крошечной гостиной со стенами, увешанными абстрактной и буддийской графикой, двойные французские двери были открыты на террасу размерами чуть больше спасательной шлюпки. С террасы открывался вид на плохо ухоженные садики заднего двора. «Ступайте мягче, – говорил Сидни каждому гостю, – этажом ниже живет скрипач».
За обеденным столом на террасе, беседуя уже с меньшим оживлением, но все же, как это принято на вечеринках, совсем не о том, что произносилось, с напитками и сигаретами в руках сидели: Андреа, выпускница колледжа Барнарда и автор пьесы, которая была миловидна, не по годам развита и начитанна, но не решалась противоречить старшим, хотя любого из них могла заткнуть за пояс; Ролвейг, поэт, высмеивавший Небраску, где он родился и где до сих пор жили его родители, недовольный всем, что бы он ни сделал, каждый раз печалившийся и стыдившийся, когда что-то делал, но, к сожалению, не прекращавший своих занятий; женщина, чье имя звучало как-то вроде Сюрреалья, но выглядевшая так, будто ее зовут Женщина-Кошка с Луны, с постоянно обиженным, расчетливым и почти злобным выражением, – никто не знал, чем она занимается, кроме того, что когда-то она была замужем за адвокатом, который собирал марки, и была интеллектуалкой, ибо ее лицо говорило: «Я меньше вас, я отвожу глаза, я в курсе вашего превосходства, но сейчас я устрою смертельную засаду, которой вам не избежать». Еще был Томми, драматург, пребывавший под глубоким влиянием веймарского авангарда, хотя не знал ни слова по-немецки, и – Эй-Ти, его приятель, модельер большого таланта и неуравновешенности, чья способность оставаться в здравом уме полностью зависела от мягкости и терпения Томми. Их часто представляли как Эй-Ти и Ти.
Боящиеся, что их заподозрят в застенчивости, желающие блистать, одинокие, привыкшие к жестокой конкуренции, дико амбициозные, напряженные, как натянутые арбалеты, они были типичными завсегдатаями нью-йоркских вечеринок. Они страдали, как солдаты в окопах Первой мировой, и, подобно им, сражались врукопашную, чтобы полнее воспринимать окружающее, – самый большой дар, который можно получить от Нью-Йорка.
И все же воздух был расслабляющим и лирическим, уличные шумы, сначала резкие, становились приглушенными, звуки, издаваемые стадами автобусов на улицах, их дизельными двигателями, грубыми, как десять тысяч простуженных глоток, отдалялись. Синева переходила в черноту, свечи в стеклянных шарах делались ярче, и на мгновение-другое неведомо откуда долетал случайный ветерок, словно кто-то открывал и закрывал холодильник.
Пронизываемое пахучим дымком, над затухающими углями томилось на вертеле мясо молодого барашка. Гарри не выпил ни глотка хорошо охлажденного белого вина, а Кэтрин отпила совсем немного, и хотя никто из них не знал мыслей другого, обоим пришло в голову, что в предстоящих долгих разговорах нет необходимости. Опускающаяся тьма, ослабевающая жара, запах немногочисленных летних цветов, который доносился снизу из растрепанного садика, звуки города, смягченные расстоянием, грязно-розовое небо, на котором может сиять только планета, волнистый белый дым и вино, на краткое время убирающее тяжесть мира, но углубляющее эмоции и сожаления, – все просило тишины. Но это был Нью-Йорк, и разговор начался – неизбежный, неукротимый и не лишенный приятности.
