Джонатан Литэм - Сады диссидентов
Питер всем своим видом выражал еще большее неодобрение: он приложил большой палец к верхней губе, зажмурил глаза, как будто услышанная мелодия вошла в резонанс с мучившим его похмельем.
– Я пытаюсь подобрать слово… Номер такого вот типа – как-то же он должен называться, да?
– Это злободневная песня, – подсказал Томми.
– Ах, вот оно что. Значит, злободневная. Только сама эта тема… Только мне одному кажется, что она чуточку слишком мрачная, траурная, что ли? Да, вот это-то слово я и искал, наверное.
– Неужели она более траурная, чем “Ягнята на зеленых холмах”?
– Верно подмечено. Но все-таки “Ягнята” – традиционная песня. А эта твоя песня – она же не в нашей струе, а? Нет, ну ты, конечно, отличную песню написал, очень интересную, Том. Такую, в духе блюза, но только все-таки это не совсем блюз.
Рай, почувствовав превосходство, снова встрял:
– Да там даже и мелодии-то как таковой нет, если не считать твоего беспощадного бренчанья на этой штуковине. Нам в нашей группе гитары не нужно!
– Да пошел ты, Рай!
– Ну, где же твое лирическое дарование! Нашего братишку посетила муза чистейшей прозы, слышишь, Пити!
В трио “Братья Гоган”, за бережно лелеемым эгалитарным фасадом, имелся-таки главный – старший брат, хоть с виду он и производил впечатление безалаберного выпивохи. Стоило Пити произнести такое слово, как “траурный”, – и его директивы сразу становились понятны. “Линчевание в Перл-Ривер” было отвергнуто. А к тому времени, когда Томми разрешили выступать перед толпой с гитарой, о смерти Мака Паркера все уже позабыли, да и та траурная песня Томми Гогана тоже давно поросла травой.
Зато за несколько следующих месяцев Томми многому научился. Он приноровился подгонять свои стихи под мотив какой-нибудь баллады из числа самых замшелых, чтобы она уж точно была у братьев на слуху, – и те, поддавшись на обман, позволяли ему пристраиваться к припеву. Питер заставил Томми подождать, пока он “поглубже” укоренится в их коллективе – на три “уровня”, если измерять время в выпитых пинтах, – а потом представил публике, как он выразился, “песни с рыбной начинкой” – сочинения Томми, пропитанные его туманными политическими идеями.
Так рубаха-парень стал певцом протеста. “Злободневный Томми” – еще долго подначивали его Питер и Рай. Но, сколько бы братья ни дразнились, они и сами видели, какие освежающие перемены вдохнул в их группу Томми. После того, как его стихи впервые появились на плакатах, отпечатанных на мимеографе, а Гоганы начали устраивать бенефисы в пользу разных движений, они постепенно переметнулись от прежней публики – от заплесневелых хренов моржовых, перебежчиков из лагеря бибопа, от падких на туристические ловушки простаков из кафе “Бизар”, – к идеалистам, сочувствующим, участникам сидячих забастовок, которые держались подальше от всяких “Вулвортсов” с режимом сегрегации, к голубоглазым девушкам, сохших по Джону Гленну и по сенатору Кеннеди. Они, эти девушки, приходили послушать, как Томми поет “Ботинок Хрущева”, “Бойня в Шарпвиле” и “Голос Гари движет блюзом”. Вот так, с некоторым запозданием, Томми, ощутивший потребность сделаться золотым мальчиком, прежде чем на него прольется золотой дождь, приобщился к тем радостям, которые когда-то сулил ему Рай. Томми приударил за девушками. Томми разбил не одно девичье сердце. Томми поддался на уговоры девушки по имени Лора Салливан и позволил ей собственноручно и довольно искусно подстричь и сбрить его дурацкие бакенбарды. Когда же он увидел в зеркале собственную миловидную физиономию, то через двадцать четыре часа порвал с Лорой Салливан. Подобной глупостью непременно хвастался бы Рай, но Томми никогда не переставал корить себя за такой идиотский поступок.
Целый год, наверное, Злободневный Томми купался вот так в лучах славы, а потом у него перестали с прежней легкостью сочиняться песни “с рыбной начинкой”. Вскоре Томми оттеснили другие американские голоса – песенники, смело бравшиеся за тот материал, которого он отваживался касаться лишь вскользь, люди, которым никогда бы не пришло в голову фотографироваться в парчовом жилете (сами они позировали в суровых овчинных куртках, щурясь на городской горизонт откуда-нибудь с крыши), люди, в чьем присутствии Томми, хотя сам наверняка был старше, от смущения и досады терял дар речи и чувствовал себя младшим братом – каким, по сути, он и являлся.
Видимо, от избытка благодарности за сам факт своего присутствия там, Томми не мог удержаться от улыбки и радостных возгласов со сцены, как и положено одному из “Братьев Гоган”, – даже если в его песне говорилось, например, о голоде из-за картофельного неурожая, о прорвавшейся плотине или об электрическом стуле. А еще – как выразилась бы его мамочка, из уважения и в память о своей бытности каменщиком, он по-прежнему носил галстук, чувствуя, что для настоящего рабочего было бы просто стыдобой выступать на сцене в рабочей одежде.
А вот новые певцы, которые продолжали появляться, явно не испытывали подобных угрызений. Не важно, откуда бы они сами ни взялись, кем бы ни были раньше, – они всегда напяливали кепку и напускали на себя хмурый вид.
Это были очень нахальные типы.
Томми даже призадумался: не сочинить ли себе какой-то новый сценический наряд, а к нему в придачу – и новую манеру поведения?
Потом Томми показалось, что все пошло наперекосяк после его хамского поступка, когда он из тщеславия бросил Лору Салливан, и ему захотелось (а может, просто померещилось, что хочется) ее разыскать – и он даже взялся пролистывать “пингвиновское” издание Уильяма Блейка, где вроде бы когда-то записал ее номер телефона. Девушка была из Огайо – и ходили слухи, что она снова туда уехала.
“Бакенбарды сыплются на пол”
“Я придержал дверь – и вошел Фил Оукс”
“Я тоже хотел увидеть Вуди на смертном одре (а попал в Бронкс)”
Однако полировать личные мифы, вспоминать брошенных девушек, грустить об оставленных позади перепутьях – все это были тупики, издержки творческого кризиса. Сидя в номере гостиницы “Челси”, Томми Гоган закурил очередную сигарету – последнюю. Теперь ему придется выходить за новой пачкой на ночную улицу – потому что давно уже наступила ночь. Он честно признался самому себе, что Лора Салливан нагоняла на него скуку. А из воспоминаний о девушке, которая вызывала скуку, никакой песни не сделаешь. Та жизнь, если поглядеть правде в лицо, тоже оказалась очередной фальшивкой – пробным прогоном, репетицией, цель которой сводилась к поиску подходящего сценического образа. Тот спотыкливый, иногда великолепный, период, пока Томми еще ходил в парче и спал на выдвижной постели Питера, та пора, когда он уже нашел свой протестный голос, но еще оставался младшим братом, целиком и безропотно находившимся под каблуком не только у Питера и Рая, но и – в скором времени – у Фила и Бобби, – это был как бы черновой кусок жизни. Томми только и делал тогда, что примерял на себя разные позы и личины, искренне подделывал искренность и страстно разыгрывал страсти, – и все это, похоже, служило лишь преамбулой к тому дню, когда он встретил Мирьям Циммер, и вот она-то полностью перевернула и преобразила всю его жизнь.
* * *Это случилось в одно знаменитое зимнее утро, в феврале 1960-го, когда в знаменитую метель с воющим ветром он предпринял путешествие в Корона-парк в компании знаменитого молодого белого блюзмена, чтобы нанести визит знаменитому старому черному блюзмену, к тому же посвященному в духовный сан, – так что, как шутили они с Мирьям Циммер до конца жизни, им следовало бы, пожалуй, попросить преподобного поженить их тогда же, не мешкая. Будоражащая слава всего этого сразу – и Дейва Ван Ронка, и преподобного Гари Дэвиса, и слава той метели (еще несколько дней газеты пестрели фотографиями сугробов, выбившихся из сил снегоуборочных машин, заваленных снегом входов в метро, а также лыжников в Центральном парке) – стала неотъемлемой частью того безумного, похожего на сон действа, которое происходило в тот день и в несколько последующих. Она слилась с другой славой – той, что рождается в четырех стенах, когда двое влюбленных открывают друг друга. Он не уставал спрашивать себя (и никогда не находил внятного ответа), с какой стати он потащился тогда в пургу с Ван Ронком в его арендованном “Нэш-рамблере”, чтобы посидеть у ног Гари Дэвиса и посмотреть, как тот учит пальцевой технике игры на акустической гитаре на примере своей песни “Наркодилер”, при том что – как шутили – сам он перебирает струны пальцами так, будто вместо правой руки у него нога, причем нога утиная, перепончатая. С какой стати он поборол в себе то, что, как впоследствии объяснила ему Мирьям, являлось “классическим случаем районофобии”, и предпринял экспедицию в Куинс. Томми лишь догадывался, что, скорее всего, они с Питером препирались, как обычно, и ему срочно понадобился предлог смыться куда-нибудь из лофта на Бауэри, – вот тогда-то он случайно и встретил Ван Ронка. Как знать, может быть, Ван Ронк тогда и слышать не слышал о Томми? Но, как бы то ни было, старый фолки, любивший окружать себя толпами, взял с собой Томми. Со временем Томми осознал, что было что-то угодливое в его тогдашнем “ученичестве” – какая-то чуть ли не собачья преданность, заставлявшая его увязываться за Бобом Гибсоном или Фредом Нилом то в магазин за продуктами, то в туалет, – в общем, в самые непривлекательные места. Впрочем, визит к преподобному – совсем другое дело, поездка с налетом романтики. И если ему еще суждено сочинять песни, то такой день просто обязан был послужить источником вдохновения.
