Элис Манро - Беглянка (сборник)
В прошлом году она смотрела «Антония и Клеопатру». Выйдя после спектакля к реке, она впервые в жизни увидела черного лебедя, утонченного чужака, который скользил по водной глади и кормился в стороне от своих белых собратьев. Видимо, не что иное, как сверканье белых лебединых крыльев, навело ее на мысль, что надо бы в кои-то веки пообедать не за стойкой, а в хорошем ресторане. Белая скатерть, букетик свежих цветов, бокал вина и что-нибудь необычное из еды: мидии, к примеру, или курица по-корнуэльски. Она потянулась за сумочкой, чтобы проверить, сколько у нее с собой денег.
Но сумочки не было. Маленький выходной ридикюль из узорчатой ткани, на серебряной цепочке, больше не висел у нее на плече. Пройдя, считай, через весь центр города, она только теперь спохватилась. Платье, естественно, было без карманов. Она осталась без обратного билета, без помады, без гребенки, без денег. Без гроша.
Робин припомнила, что во время действия сумочка лежала у нее на коленях, а сверху – программка. Программка тоже исчезла. Быть может, и то и другое соскользнуло на пол? Нет, она помнила, что в кабинке дамской комнаты ридикюль был при ней. Она повесила его за цепочку на крючок с внутренней стороны двери. Но потом забрала. Это точно. Посмотревшись в зеркало над раковиной, она решила слегка взбить прическу и воспользовалась гребенкой. Ее темные волосы были тонкими; хотя она перед сном накручивала их на бигуди, чтобы добиться пышности, как у Жаклин Кеннеди, прическа долго не держалась. А в остальном ее вполне удовлетворило отражение в зеркале. Зеленовато-серые глаза, черные брови, загорелая (безо всяких усилий с ее стороны) кожа – и все это выгодно подчеркивалось приталенным платьем из поплина цвета авокадо, с пышной юбкой и мелкими защипами на бедрах.
Вот, значит, где. На стойке у раковины. Залюбовалась собой, стала вертеться перед зеркалом, чтобы проверить треугольный вырез на спине (она считала, что у нее красивая спина) и убедиться, что нигде не торчит бретелька от лифчика.
И на волне тщеславия или глупого самодовольства выплыла из дамской комнаты, забыв там сумочку.
Робин поднялась по берегу реки на тротуар и кратчайшим путем заспешила к театру. В этот жаркий предвечерний час мимо проносились потоки автомобилей, а укрыться в тени не было никакой возможности. Она почти бежала; сквозь подмышники платья начал проступать пот. Преодолев раскаленную стоянку, давно опустевшую, она устремилась вверх по склону. Тени не было и там; возле театра в пределах видимости не оказалось ни единой живой души.
Но дверь подалась. В пустом вестибюле Робин на секунду остановилась, чтобы глаза привыкли к сумраку после палящего солнца. Сердце колотилось, над верхней губой выступили капельки пота. Кассы уже не работали, буфет тоже. Двери, ведущие в фойе, были заперты. Робин сбежала вниз по лестнице, цокая каблучками по мраморным ступеням.
Хоть бы успеть, хоть бы успеть, хоть бы найти.
Но нет. На гладкой столешнице с прожилками – ничего, в мусорных корзинах – ничего, на крючках в кабинках – ничего.
В вестибюле уборщик драил шваброй полы. Он объяснил, что сумочку могли передать в стол находок, но это помещение стоит под замком. С видимой неохотой он отставил швабру, повел Робин по другой лестнице и отпер каморку, где обнаружились зонты, какие-то свертки, даже куртки и головные уборы, а также омерзительного вида бурая горжетка из лисы. Но никакой театральной сумочки на серебряной цепочке.
– Ну, не повезло, – сказал уборщик.
– Не лежит ли она под моим креслом? – умоляюще спросила Робин, хотя знала, что такого не может быть.
– Нет, там уже уборка сделана.
Ей оставалось только подняться по лестнице, пересечь вестибюль и выйти на тротуар.
В поисках укрытия от солнца Робин свернула в сторону, противоположную стоянке. Нетрудно было представить, как Джоанна станет талдычить, что этот тип (в таких местах уборщики – народ известный) сразу прибрал к рукам сумочку, чтобы подарить жене или дочери. Робин искала глазами скамью или невысокий парапет, чтобы присесть и обдумать положение. Но присесть было негде.
Откуда-то сзади выскочила большая поджарая собака темно-шоколадного окраса и с разбегу налетела на Робин. На собачьей морде было написано презрительное упрямство.
– Юнона, Юнона, – окликнул хозяин. – Смотри, куда бежишь… Молодая еще, ума не набралась, – объяснил он Робин. – Думает, на дороге она главная. Зато не кусается. Она вас напугала?
Робин только и сказала:
– Нет.
Ее мысли занимала потеря сумочки; в сравнении с этим нападение какой-то собаки было сущей мелочью.
– При виде добермана люди часто пугаются. Доберман считается злой собакой, но моя приучена показывать зубы только при несении службы.
Робин слабо разбиралась в породах собак. Поскольку Джоанна страдала астмой, они не держали ни собак, ни кошек.
– Да ничего страшного, – сказала она.
Вместо того чтобы поспешить к ожидавшей впереди собаке Юноне, хозяин подозвал ее к себе. У него в руках был поводок, который он тут же пристегнул к ошейнику.
– Даю ей побегать по траве. За театром. Она это любит. Но здесь, конечно, полагается брать ее на поводок. А я поленился. Вам нездоровится?
Робин даже не удивилась такому повороту в разговоре.
– Я потеряла сумочку, – ответила она. – Сама виновата. Оставила под зеркалом в дамском туалете, а когда вернулась, ее уже там не было. То есть я забыла о ней напрочь и после спектакля преспокойно ушла из театра.
– Что сегодня давали?
– «Антония и Клеопатру», – ответила она. – Я осталась и без денег, и без обратного билета.
– Вы приехали на поезде? Чтобы посмотреть «Антония и Клеопатру»?
– Да.
Только сейчас она вспомнила совет, который давала мать им с Джоанной перед поездкой по железной дороге – и вообще перед любой поездкой, куда бы то ни было. Взять с собой две банкноты, сложить и пришпилить булавкой к нижнему белью. И ни под каким видом не вступать в разговоры с посторонними мужчинами.
– Чему вы улыбаетесь? – спросил он.
– Сама не знаю.
– Улыбайтесь и дальше, – сказал он, – потому что я с радостью одолжу вам денег на обратную дорогу. Когда у вас поезд?
Она сообщила ему время, и он кивнул:
– Хорошо. Только перед этим нужно поесть. На пустой желудок поездка не принесет вам радости. Сейчас у меня в карманах пусто, потому что я не беру с собой деньги, когда вывожу Юнону на прогулку. Но отсюда недалеко до моей мастерской. Пойдемте со мной, я возьму деньги из кассы.
Погруженная в свои мысли, она только сейчас заметила у него акцент. Вот только какой? Явно не французский и не голландский – эти она умела различать, потому что у них в больнице иногда лечились иммигранты. Отметила она и кое-что другое: он упомянул радость от поездки. Никому из ее знакомых и в голову не пришло бы сказать такое взрослому человеку. А незнакомец говорил об этом как о чем-то естественном и непреложном.
На углу Дауни-стрит он сказал:
– Сворачиваем сюда. Мой дом совсем близко.
Теперь он говорил «дом», а раньше – «мастерская». Возможно, мастерская служила ему домом.
Робин ничего не заподозрила. Впоследствии она сама себе поражалась. Сперва без малейших колебаний согласилась принять его помощь, позволила себя спасти, потом не удивилась, что он выходит из дому без денег, но готов запустить руку в кассу.
Одной из причин такой ее беспечности мог стать его акцент. В больнице медсестры передразнивали – разумеется, за глаза – фермеров-голландцев и их жен. Из-за этого Робин взяла за правило опекать этих людей, как будто они страдали расстройством речи, а то и умственной отсталостью, хотя она понимала, что это чушь. Акцент, одним словом, вызывал у нее особое, благосклонно-вежливое отношение.
Кроме того, она не приглядывалась. Вначале была слишком расстроена, а потом они шли бок о бок. Рослый и длинноногий, незнакомец шагал быстро. Единственно – Робин обратила внимание, что короткий ежик его волос блестел на солнце ярким серебром. А попросту говоря, сединой. Лоб его, широкий и высокий, тоже блестел на солнце, и она решила, что это человек другого поколения, любезный, но слегка раздражительный, по-учительски строгий, ожидавший уважения и ничего более. Потом, уже в помещении, Робин отметила, что седина перемежается с рыжинкой, не вязавшейся со смуглой кожей, а движения его в четырех стенах сделались неловкими, как будто он не привык, чтобы в его жизненное пространство вторгались посторонние. По виду он был всего лет на десять старше Робин.
Значит, она поверила в него без достаточных оснований. Но не ошиблась.
Мастерская с магазинчиком и впрямь находилась в жилом доме. На торговой улице, сплошь застроенной магазинами, это узкое кирпичное здание выглядело пережитком прошлого. Входная дверь, две ступеньки, окно ничем не отличали его от самых обычных домов, но в окне были выставлены затейливые часы. Отперев дверь, он не стал переворачивать табличку «Закрыто». Юнона оттеснила их обоих, чтобы прошмыгнуть в дом первой, и ему опять пришлось извиняться.
