Давид Фонкинос - Мне лучше
Часть пятая
1
Прошло несколько недель. Я никогда еще не жил такой бурной жизнью. Не вылезал со стройки. Приходилось пошевеливаться, поскольку на время ремонта гостиница была закрыта. Я нанял себе в подмогу двух знакомых поляков. А новую квартиру устроил себе из двух соседних номеров на последнем этаже. Под крышами Парижа… Было в этом что-то студенческое. Каждый вечер я наблюдал, как город мало-помалу одевается тьмой. Наконец-то у меня появилось время любоваться открывающейся панорамой. Мало что может соперничать по красоте с природой. Этот город может. Мы бьемся над тем, чтобы сотворить чудо – в стихах, в живописи, в кино, в музыке, – а оно вот, пожалуйста, рядом, и уже готовое. Наше отношение к родным местам зависит от возраста, от того, что с нами в настоящий момент происходит. Я провел в этом городе – или его окрестностях – всю свою жизнь, но казалось, открывал его для себя в первый раз. Он как бы заново вырисовывался на моих глазах – невероятное и бесконечно привлекательное зрелище.
Мое лирическое томление оборвал приход Эдуара. Карикатурное вторжение действительности в грезы[31]. У него явно что-то стряслось. Поначалу он силился не подавать виду: вяло повосторгался моим новым жилищем, похвалил, едва взглянув, что-то из обстановки. Я налил ему бокал красного, и, не дожидаясь меня, он осушил его одним махом. Это было не похоже на него: он обожал тосты. В его духе было бы провозгласить: “Ну, за твою новую квартиру!” Или повыспренней: “За твою новую жизнь!” Но ничего такого он не сказал. А, выдув вино, тут же протянул мне пустой бокал. На языке выпивох это означало: “Еще”. Он продолжал наливаться вином, и мне не оставалось ничего другого, как спросить:
– У тебя неприятности в клинике?
– …
Он не ответил. Надо было спросить короче: “У тебя неприятности?” А я зачем-то уточнил, как будто у Эдуара не могло быть трудностей, не связанных с работой. Есть люди, внушающие уверенность: в их личной жизни, в их семье все железобетонно прочно. У вас чего только не приключается, на вас обрушиваются тысячи мелких драм, а они никогда не сбиваются с курса: знай катят себе по ровной дороге. До недавних пор я так же думал про Эдуара. Но кажется, сейчас, у меня на глазах, этой стабильности пришел конец – он буквально рухнул в низкое креслице, которое я откопал на барахолке.
– Да что стряслось?
– …
– Ну, расскажи! Я же вижу, что-то случилось. Ты сам не свой.
– Сильви.
– Что Сильви?
– Она… ушла от меня.
– …
Мы с Сильви не виделись с того самого утра, когда она меня домогалась. Я предпочел держаться подальше от их семейного очага. Кстати подоспел и предлог – я с головой ушел в строительство. Мы частенько перезванивались с Эдуаром, но мне не хватало духу поинтересоваться, как там Сильви. Да и она, наверное, чувствовала себя неловко и только рада была, что меня не видно.
– Но почему? Вы что, поссорились?
– Нет. Если бы.
– Тогда в чем же дело?
– Все произошло очень мирно. Сильви спокойно объявила, что уходит. Как будто задумала это давным-давно.
– Сочувствую.
– Самое ужасное, что у нее кто-то есть.
– Кто-то есть? Нет… быть не может…
– Но это точно. Кошмар какой-то!
– Ох…
– Сущий кошмар.
– И… ты… знаешь, кто это?
– …
– Она тебе сказала?
– Да.
– …
– Это и в самом деле ужасно. В жизни не думал…
– Может, она сама не знает, что делает. Наверняка у нее просто срыв.
– Нет никакого срыва. Я видел ее глаза. Ни малейших сомнений.
– …
– Она влюбилась. Это же заметно. Смотреть противно.
– …
– Она ушла к женщине.
Онемев, я переваривал это известие. Сильви, к женщине. Она, так любившая мужчин. Помню первые годы нашей дружбы: когда мы встретились, только одно и было у нее на языке. Ей так хотелось, чтоб вокруг нее вились мужчины. И это, на мой взгляд, доходило до неприличия. Да и теперь вот – на меня-то как набросилась! Видимо, то был последний всплеск.
– Я привил ей отвращение к мужскому полу. Можешь себе представить? – хныкал Эдуар.
– Что ты, не говори так.
– Но так и есть.
– По мне, так это даже не так обидно, если от тебя уходят не к мужчине, а к женщине.
– Только не Сильви. Уж я-то знаю, она не лесбиянка. Дело во мне. У кого хочешь отобью вкус к разнополой любви.
– Не болтай ерунды.
Но Эдуар твердил одно и то же, вливая в себя бокал за бокалом. Конечно, ему приходилось очень туго, зато он теперь мог “начать все сначала”. В таких случаях наши близкие употребляют смехотворные выражения, которые ничего не значат[32]. Мы стараемся всячески подбодрить человека, которому очень плохо, хотя что тут скажешь. Странно, больно, но ничего не поделаешь. Сильви ушла. К мужчине или к женщине – в конечном счете какая разница! Эдуар только ею и жил; лишившись ее, он лишился части себя. Его сердце будет хромать. На мой взгляд, ему не в чем было себя винить: Сильви была недовольна сама собой и главным образом тем, что не стала успешным художником.
– Но у нее все было хорошо, – возразил Эдуар.
– По правде говоря, не слишком… Только друзья покупали ее картины.
– Неправда.
– Да конечно же правда. Можно годами не признавать очевидного, но рано или поздно открываешь глаза и понимаешь, что проиграл.
– …
– И все тогда переосмысливаешь.
– …
– Вроде как я… в некотором смысле.
– Но ты же не подался в геи.
– …
Глядя, как Эдуар развалился в кресле, я понял, что это надолго. Что ж, пусть заночует у меня, на диване. Я был счастлив, что смогу отплатить за его дружбу той же монетой. Он был так чуток со мной, когда мне бывало худо (не считая попыток лечить меня долипраном). Два-три часа и две-три бутылки спустя он заплетающимся языком произнес:
– К счастью, у меня есть мое ремесло, моя страсть.
– …
– Знаешь, я действительно люблю свое зубное дело.
– Знаю, знаю.
– Ну а ты-то сам как? Что мы все обо мне да обо мне… а ты и слова не скажешь.
– Да брось ты. Все хорошо у меня.
– Ты говорил, появилась женщина, которая тебе нравится.
– Да, появилась.
– И что там у вас?
Я не сразу нашел что ответить. И даже не был уверен, что стоит об этом говорить. Но Эдуар настаивал: “Ну давай, расскажи!” – и добавлял, что хочет знать все с самого начала. Меня тронуло, что он интересуется моей персоной, когда у самого такая сердечная драма. Очередное доказательство его чуткости. Или же попытка выжить. Когда у нас все плохо, лучшее средство от уныния – хвататься за чужую жизнь. Слушая меня, Эдуар на время отвлекался от своих невзгод. Но все же я поостерегся задерживаться на радостных моментах и о своем огромном счастье говорил со стыдливой иронией.
2
Интенсивность боли: 0,5
Настроение: позитивное
3
Итак, Полина[33] обернулась. Мы оба и весь мир вокруг на мгновение застыли. Какой же я болван, что не заговорил с нею раньше. Нужно было найти слова, чтобы объяснить, почему это я торчу у нее за спиной. Но, поскольку я так ничего из себя и не выдавил, она заговорила первой:
– Так вы намерены мне что-нибудь сказать или нет?
Через пару минут за столиком на открытой террасе кафе она призналась, что магнетизерша ей обо всем рассказала. Так что она знала, что я искал встречи с ней. И на улице тотчас увидела меня, но не подала виду. Все это время она чувствовала, что я иду следом. Не выдержав – или поняв, что рассчитывать на меня не приходится, – она решила наконец обернуться. Как только мы расположились за столиком, она сказала:
– Долго же вы собирались.
– Правда?
– Да уж. После той встречи я думала, вы объявитесь гораздо раньше…
– Наверное, я несколько медлителен.
– Ну, скажем так.
– …
Не знаю, почему на меня нашла такая слепота. Впрочем, я всегда ухитрялся не видеть того, что бросается в глаза. Ведь до чего славно мы в тот раз посидели. Свободно болтали о том о сем, даже не зная друг друга. Тогда мне хотелось, чтобы эта встреча осталась анонимной (мы не назвали своих имен), с неясными перспективами (мы не обменялись номерами телефонов). Пусть жизнь сама делает свое дело. И жизнь вмешалась под видом сна. Мы встретились. Это, однако, не значило, что нам есть что сказать друг другу. Напротив, если в первый раз все было просто и непринужденно, то во второй оказалось гораздо сложней. Видимо, потому, что сама эта встреча произошла, так сказать, не самым естественным образом. Промучившись несколько долгих минут, я заговорил о своем сне, который подтолкнул меня ее разыскать.
– Так я, стало быть, ваша греза, – улыбнулась она, и эта улыбка нас спасла.
Полина вот уже полгода была одна и не спешила заводить новую связь. Она восемь лет прожила с военным фотографом и ушла от него, потому что он не хотел детей. Ей уже тридцать шесть, затягивать нельзя. Вот и решила сбежать, пока не поздно. Первое время ей казалось невыносимым жить без него. Восемь лет – это целая вечность. Она привыкла ежедневно с ним переписываться, привыкла жить с человеком, рискующим жизнью на другом конце света. Было непросто признать, что она любила не столько его самого, сколько мысль о том, что она не одна. Ей нравилось по вечерам сидеть за столиком, привлекая весьма недвусмысленные мужские взгляды, и при этом знать, что она принадлежит только ему. Он был далеко, постоянно в отъезде, но служил ей оправданием, чтобы она могла не принимать в расчет других мужчин. Ей нравилось такое положение вещей, хотя хорошего в нем было мало. И в шатких романах можно находить удовольствие – они ограждают от одиночества. Если бы не желание иметь ребенка, она бы долго еще жила, как жила. Но тело настоятельно требовало своего. Ее же фотограф, насмотревшись на ужасы, решительно не желал продолжать род. “Заводить ребенка в таком мире?.. Да это преступно!” Она надеялась поначалу, что он передумает, но нет, он был непоколебим. И чем больше познавал мир, тем меньше понимал свою подругу. Полина рассказывала все это без малейшей горечи, почти отстраненно. Не раз и не два я ловил себя на мысли, что она говорит не совсем о себе, а о героине какого-то романа – романа, которым становится прошлое.
