Николас Монтемарано - Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать

Мужчина, похожий на меня, решает, держа за руку жену и прислушиваясь к ее дыханию, что он будет точно копировать этих супругов. Какие там три метра! он и его жена, отныне и во веки веков, всегда будут прикасаться друг к другу.

Но остается проблема собаки.

Не то чтобы собака была проблемой. Напротив, она во многом очень даже помогала. Именно на собаку его жена реагировала живее всего. Даже в моменты слабости она находила в себе силы, чтобы протянуть руку и приласкать собаку. И ничто плохое не могло случиться – еще одна история, которую придумывает для себя этот мужчина, – пока собака находилась в комнате.

Он создает правило: единственный момент, когда ему позволено не касаться жены, – это когда он выгуливает собаку.

Собаке нравится холод, нравится обнюхивать желтый снег, нравится играть в собаку-невидимку: она припадает к земле, ложится на брюхо, всякий раз как приближается другая собака – будто та не сможет увидеть ее; хвост разметает в разные стороны снег за ее спиной. Ей нравится обнюхивать морду и зад другой собаки. Владелец другой собаки, пожилой бородатый мужчина, похожий на своего терьера, любит поговорить. И не то чтобы в разговоре как таковом было что-то плохое. Это проявление дружелюбия – поболтать, пока ваши псы обнюхивают друг друга, перепутывая свои поводки; но дело не в этом. Тот мужчина желает знать, как дела у старушки Ральф, чистокровная ли она, как вам удается не давать ей толстеть, как случилось, что у нее «мальчиковая» кличка. Он любит поговорить о своих прежних собаках – клички, породы, сколько они прожили, как умерли. Он любит поговорить о погоде. Дороги обледенели, да. Выпало больше снега, чем предсказывали, да. Снегоуборочные машины работают сегодня с самого утра, да. Они завалили снегом его машину, теперь придется ее откапывать. Не то чтобы в таком разговоре было что-то неправильное. Что уж плохого в том, чтобы сказать человеку: доброго дня, поосторожнее на льду!

Мужчина, похожий на меня, дергает поводок, но собака напрягается: она не желает двигаться, прежде чем как следует обнюхает желтый круг на снегу. Он тянет сильнее, и на этот раз она поддается. Он говорит ей, писай , и она вынюхивает себе местечко, находит, присаживается, снова встает и кругами ходит вокруг этого места, ищет место получше, снова присаживается, останавливается, перемещается на метр вправо, на полметра влево, потом опять на прежнее место, и человек тянет за поводок, может быть, слишком сильно, и говорит, ну, идем уже – писай ты, ради Бога! Мимо проходит женщина с дочерью, мужчина чувствует себя идиотом. Не потому, что сердится на собаку, не потому, что слишком сильно тянет за поводок, но из-за этого дурацкого словечка – « писай ». На девочке школьная форма, она держит мать за руку, и мужчина, похожий на меня, ждет, пока собака пописает, и спешит домой.

Он разогреет овощной бульон; покрошит лед на кусочки, чтобы скормить ей; потом заберется в постель и встанет только в том случае, если встанет она. И еще, конечно, чтобы выгулять собаку. И чтобы сходить в туалет. И чтобы поесть. И чтобы подойти к двери, если кто-нибудь позвонит. Хотя ему не обязательно подходить к двери или отвечать на телефонные звонки; ему не обязательно собирать почту с пола в прихожей. Пока он так или иначе заботится о себе или о собаке, об их телесных функциях, он может касаться ее, только другим способом, и ничего плохого не случится.

Но когда он входит в спальню, выгуляв собаку, она сидит на краю постели, натягивая носки. И это спустя несколько дней, когда она ничего не ела и не одевалась! Это после нескольких дней, когда ему приходилось умывать ее в постели, обтирать сначала влажным, а потом сухим полотенцем ее лицо, руки и ноги.

Когда он спрашивает, чем она таким занимается, она говорит – говорит! – что хотела бы пойти прогуляться. И это после нескольких недель, когда она не так уж много говорила, забыла слово « гулять », когда ей приходилось показывать это слово знаком, перебирая пальцами.

Эта история могла бы закончиться на этом – на ощущении, которое возникает у него, когда он смотрит, как его жена натягивает носки; когда он слышит слово «прогуляться», слетающее с ее уст. Ему приходилось читать о таких чудесах. Спонтанная ремиссия. Читатели присылали ему письма об этом. Сегодня кажется, что человек не жилец в этом мире, а завтра он пускается в пляс. И теперь он думает, что слово «прогуляться» – самое восхитительное слово в английском языке, в любом языке. Никаких больше слов не нужно. Собака понимает это слово и радуется. Его жена натягивает ботинки. Встает. Улыбается. Говорит: «Пойдем прогуляемся». Я хотел бы в этот момент подключить мужчину, похожего на меня, к монитору, и записать его чувства – и чувства собаки тоже, – и отослать их в космос, чтобы их обнаружили и пытались интерпретировать миллиарды лет спустя, и чтобы мы могли на этом закончить эту историю.

Глава 7 Здравствуй и прощай

Природа пытается загладить свою вину: штормовые тучи расходятся ради последних минут солнца. Мы стоим на лужайке и наблюдаем, как солнечная колонна воздвигается над горизонтом, мигает, потом исчезает: пуповина, соединявшая небеса и землю, перерезана, и настоящая ночь, не ложная ночь бури, принимается маскировать разрушения, которые мы теперь рассматриваем при свете фонаря.

Машина Сэм по-прежнему припаркована у кладбищенских ворот; древесный сук расколотил вдребезги ветровое стекло. Под одиноким работающим уличным фонарем вода хлещет из ямы, где еще недавно был пожарный гидрант. Мальчишки обступили яму, опасливо тянутся вперед, отдергивают руки обратно, не успев коснуться воды.

Белая кошка выныривает из-под листьев вырванного с корнем дерева с мертвой птицей в зубах, потом неторопливо шествует через улицу, по которой не едет ни одна машина.

Передний дворик – смесь рухнувшей черепицы и стекла. Глория тянется за чем-то блестящим в траве; бабушка велит ей вернуться обратно на веранду. Девочка садится, ее окутывает облако дыма от сигареты, которую курит ее мать. Она подает знак матери, дважды трет ладони друг о друга, правая ладонь поверх левой.

– Завтра никакой школы, – говорит ее мать. Выбрасывает сигарету на лужайку. – Может, школа вообще не выстояла.

Здоровенная ветвь – целое дерево – вонзилась в дом пониже окна второго этажа. Джей приносит приставную лестницу, велит всем убраться с дороги. Взбирается наверх, чтобы выдернуть ветку, но она застряла на совесть, говорит он, так что он решает подождать до следующего утра, когда можно будет распилить ее на части бензопилой.

Сэм сметает в кучу осколки стекла, слишком мелкие, чтобы подбирать их руками. На несколько минут над больницей зависает вертолет, прежде чем приземлиться на крышу. Дина крестится. Глория подражает ей. Она смотрит на меня, и я отворачиваюсь. Надеваю рабочие перчатки и собираю стекла, сбрасывая их в мусорный брак, не принадлежащий Фостерам; должно быть, его, словно присланный ради этой самой цели, забросил в их двор ветер. В ушах у меня звенит. Когда я выпрямляюсь, голова у меня идет кругом. Из мира утекают краски и я вижу только черное и белое. Моргаю – и цвет возвращается: красные полоски на моих кроссовках, фиолетовое небо, розовые ленточки в волосах Глории.

Они предлагают нам комнату для ночлега: мокрые пятна на потолке, в шкафу горой громоздятся игрушки, десятки пустых крючков и вешалок. Ветер выбил окно; койки от двухъярусной кровати уложены бок о бок. Подушек нет, и белые наматрасники усыпаны битым стеклом. Мы убираем наматрасники вместе со стеклом и спим на голых матрасах.

В темноте Сэм спрашивает:

– Ну, и что теперь?

– Теперь мы будем спать.

– Ты же знаешь, что я имею в виду, – говорит она. – Имя девочки.

– Я не знаю, что нам полагается делать.

– Ты с ней знаком?

– Никогда в жизни не видел.

– Ты знаешь кого-нибудь из этих людей?

– Нет.

– Ты уверен?

– Я много лет назад решил, что не так-то много вещей, в которых я уверен, но никого из них я наверняка не знаю.

Я просыпаюсь в темноте от холода, слишком усталый, чтобы отодвинуть свой матрас от окна. Сэм спит, отвернувшись от меня, подтянув колени к груди, точно эмбрион в утробе. Она накрылась своей курткой вместо одеяла. Ральф нет. Наверное, захотела пить, скребет сейчас лапой крышку унитаза. Может быть, еще и проголодалась.

Я иду по коридору, ступая по скрипучим деревянным половицам: ребенок, тайком выбирающийся из своей комнаты. Так и жду, что распахнется дверь спальни, и мои родители спросят, чем это я занимаюсь, велят мне отправляться обратно в постель.

Добравшись до верхней ступени лестницы, я шепотом зову Ральф по имени, потом прислушиваюсь, не раздастся ли шорох ее когтей по полу. Вновь произношу ее имя, громче. Слышу внизу какие-то звуки; может быть, это она скулит, просится выйти, может быть – другая собака на улице.