Катрин Панколь - Гортензия в маленьком черном платье
– Я только что спасла ее. Она чуть не попала под машину.
– Ну вот ты видишь! Я права.
Мими закончила начесывать пряди и показала Гортензии, как их собрать и выровнять, чтобы потом они не вылезали.
– И затем ты все поднимаешь наверх в пучок и фиксируешь его шпильками. Либо ты вытягиваешь массу волос вдоль, тогда у тебя получается пучок-банан, либо ты его размещаешь на макушке, тогда это пучок «птичье гнездо».
– «Птичье гнездо»?
– Да. Так называется.
И легким движением запястья Мими преобразила груду начесанных прядей в красивую округлую прическу. Лицо Гортензии стало тонким, загадочным. Чувственным, надменным. Она прищурила глаза, подняла руки, покачалась на стуле, любуясь на себя в зеркало, изучая то правый, то левый профиль.
– Какая же я все-таки красивая! Нет, ну какая же я все-таки красивая! Скажи, Мими, а ты могла бы причесать меня завтра вечером? Никто этого не сделает так, как ты! Ты просто волшебница!
– Давай-давай! Осыпай меня комплиментами!
– Но это же правда!
– Я согласна, но дашь на дашь: ты нарисуешь платье, которое было бы создано для меня одной, и подаришь мне.
– Вообще не вопрос. Подожди только годик, когда выйдет моя первая коллекция.
– Ну тогда по рукам!
Гортензия стукнула ладонью по протянутой ладони Мими.
Ширли закрыла глаза. Предоставила свои руки некоей Карине, у которой был сломанный нос, острые скулы и глаза как маленькие темные квадратики. Она хохотала, шушукалась со своей товаркой за соседним столом, обменивалась с ней кулинарными рецептами: запеченная утка, луковый соус, палочки ванили. Ширли затошнило. Ей вновь привиделось то такси. Она уткнулась макушкой в плечо Филиппа. «Скажи мне до свидания, я уезжаю в Нью-Йорк». – «Ты едешь к Гэри?» – «Ох, я так устала, так устала». – «Ты слишком много работаешь, не бережешь себя!» Он провел рукой по ее волосам, приподнял прядь, заложил ее за ухо: «Хорошо, что ты едешь, отдохнешь, развеешься, тебе это необходимо».
Она кивала головой, но ничего не слышала, только следила за движениями его руки, только чувствовала его дыхание на своем лице. «Только одна ночь, пусть только одна ночь, и я скроюсь, исчезну, уеду в паломничество, стану монашкой, карлицей, может быть, святой. Жозефина никогда ничего не узнает».
– А Оливер едет с тобой? – спросил он.
Ох, она совершенно про него забыла! Она удивленно вскрикнула: «Оливер?» – «Вы поссорились?» – спросил он, взяв ее за подбородок, заглянув глаза, чтобы прочесть ответ. Она сказала: «Да, да», – и подумала: «Ну поцелуй меня, поцелуй меня, один только раз». – «Ширли, не расстраивайся так, вы же все время ссоритесь, это ничего не значит». – «Ох нет, – сказала она. – Ох уж нет!» Он улыбнулся: «Вы оба несносны, и ты, и он». Он сжал ее в объятьях, она уронила голову ему на плечо, и тогда он взял ее руку, открыл ладонь, поднес ко рту и…
– Ширли! Ты хочешь печеньку с предсказанием? Хочешь знать свое будущее? Ты видела, как она меня причесала? Я завтра произведу фурор! Пучок «Птичье гнездо» и маленькое черное платье, белый отложной воротничок с закругленными концами, очень красная помада на губах, духи «Барберри», шейный платок, большая сумка. Они все там рухнут!
Мими вышла из раздевалки и вернулась с двумя сжатыми кулаками.
– В какой руке? – спросила она Гортензию.
Гортензия схватила печенье, раздавила между пальцами. Поспешно вытащила записку. Мими протянула вторую Ширли, которая сперва решила дождаться, что прочтет Гортензия.
– «Некоторые ворчат, что у роз бывают шипы. А я благодарю шипы за то, что у них есть розы»*. Ну это точно про меня! – воскликнула Гортензия, похлопывая по вершине пучка. – А что там у тебя, Ширли?
– А я обязана читать вам это вслух?
– Ну не знаю… Это было бы забавно.
– Только не сейчас…
– Да как хочешь!
Гортензия встала и отдала Мими бумажку в двадцать долларов.
– Остальное – за счет Елены. Она прогнала нас из дома, сама не знаю, почему!
– Наверное, у нее были на то основания.
Надевая куртку, Ширли раздавила в ладони маленькое печенье и украдкой прочла записку: «Чтобы видеть горизонт, не нужно быть в горизонтальном положении».
Калипсо пересекала парк. Была половина восьмого. Этим вечером она поужинает куриным филе и ляжет пораньше, чтобы утром проснуться свежей и бодрой.
Завтра в это же самое время перед всей-всей школой она будет играть сонату Бетховена. Воздух был теплым, в нем чувствовался легкий запах зеленых орешков, солнечный свет пробивался сквозь листву и рисовал кружево теней на траве. Калипсо пошла по тропинке над Черепашьим прудом. Она завернулась в плащ и под плащом прижимала к себе скрипку. Ей вспоминался сегодняшний день, их последняя репетиция с Гэри у этой женщины, Елены Карховой. Это было мощно. Вдохновенно. И потом был ТАКОЙ момент…
Когда он сказал:
– Калипсо!
– Что?
Она перепутала партитуру, сбилась с ритма? Подняв голову, она заметила его взгляд, взгляд, который ни о чем не спрашивал, ничего от нее не требовал… Гэри просто произнес вслух ее имя.
Калипсо.
Он сказал: «Калипсо». Сказал просто так.
Как же прекрасна была эта последняя репетиция! Она позволила музыке разойтись в ней в пылающий костер, не транжиря ни одной искорки-ноты, но, наоборот, собирала их в сияющий пучок, наполняла невиданной силой, вздымала веером вверх.
Радость, распиравшая грудь, вдруг напугала ее: а вдруг завтра не удастся добиться такого же вдохновения? Ей стало страшно, она обернулась, чтобы проверить, что никто не идет за ней, как будто лучше было бы, чтобы ужас исходил от какого-нибудь незнакомца-злоумышленника, а не от отсутствия порыва в ее музыке, фальшивой ноты, опоздавшего вступления.
Но сзади никого не было, и она продолжала свой путь, то и дело прикасаясь к скрипке под плащом, чтобы удостовериться, что она и в самом деле там. Сколько раз по дороге она так делала? Сколько раз ее сердце останавливалось от мысли, что она потеряла скрипку? «Страх за скрипку изрешетил мою душу. Она вся в дырочках от маленьких свинцовых пуль.
Кому придет в голову напасть на меня? Сзади я похожа на сгорбленную старую ведьму! А отец мой далеко. Он сплевывает табачную слюну, ругается, сквернословит, вытряхивает карманы, чтобы найти там одну случайно завалившуюся монетку. Все избегают его после того, что случилось с Улиссом. Он словно получил дьявольскую метку. Словно стал заклеймен Злом. Ходили слухи, что он является организатором нападения, но не хватало доказательств».
И словно достаточно было ей подумать об Улиссе, как он сам начинал думать о ней, и она тотчас же услышала телефонный звонок. Дошла до плоского камня. Присела, ответила на вызов. Это была Росита.
– Привет, abuela! Я так и знала, что это ты!
– Ты получила посылку? – хриплым голосом спросила Росита.
– Сегодня утром, перед тем, как уйти. Я не успела ее открыть и посмотреть, что там.
Калипсо услышала ворчание, это Улисс хотел что-то ей сказать.
– Я приложила ему телефон к уху, – сказала Росита. – Давай говори.
Калипсо вдохнула воздух и заговорила по-испански:
– Te echo de menos, te necesito, abuelo! Mañana por la noche voy a toсar como si estuvierаs conmigo! Para que recuperes tu fuerza de toro, tu aliento de toro, tu сorazón de toro bravo! Abuelo me gustaría que volvieras a ser el hombre, joven y lleno de fuerza que fuiste tiempo atrás![31]
Тут вмешалась Росита и взмолилась в трубку:
– Остановись, Калипсо, он плачет как ребенок. Что за мысль петь ему панегирик по-испански!
– Мне просто хотелось сделать ему приятное!
Калипсо услышала, как бабушка говорит Улиссу: «Успокойся, завтра вечером она будет играть для тебя, только для тебя».
Она утерла слезы. Каждый раз, поговорив с Улиссом, Калипсо принималась плакать. Хотелось протянуть ему руку, чтобы он встал и побежал на первый же самолет до Нью-Йорка. Она набрала воздуху и начала напевать первые ноты «Весенней сонаты», отбивая ногами такт, звук получался такой, как будто с горизонта доносятся раскаты пушечных залпов, и вот они все ближе и ближе. Она сбросила сандалии, босые пятки отбивали ритм на плоском камне, она изобразила, как проводит смычком по струнам, ноты унесли ее далеко, далеко… Она склонилась над телефоном и услышала счастливое ворчание и подобие слов, звучно отдающихся в телефонном аппарате.
– Дедушка! Ты заговорил! Ты сказал: «No, no…» Ты хотел сказать «bueno», да?
Она приплясывала от радости, стуча босыми ногами по камню.
Телефон вновь взяла Росита.
– Ты слышала, abuela? Он заговорил!
– Это замечательно! Я тебя целую, мы оба тебя целуем, мы тебе позвоним завтра, да благословит тебя Бог и все святые!
Калипсо осенила крестным знамением лоб, плечи, грудь. Остановилась на миг, желая продлить это мгновение, в душе ее отдавались звуки «о», которые издавал Улисс, она подставляла их под лучи заходящего солнца. Ей хотелось запомнить навсегда эту полоску зелени на сером камне, лай собаки, которая, казалось, одновременно возбуждена и напугана, взять все это и смешать, поскольку она чувствовала себя достаточно сильной, чтобы все вынести.
