Гейл Форман - Всего один день. Лишь одна ночь (сборник)
– Элли! Дай я на тебя посмотрю! Ты что-то необычное с волосами сделала! Я видела фотографии на «Фейсбуке»!
– Ты пользуешься «Фейсбуком»? – спрашивает мама.
– Мы с Элли там друзья, да? – бабушка подмигивает мне.
У мамы кривится лицо. Не знаю почему – из-за того, что мы с бабушкой дружим на «Фейсбуке», или потому что она настойчиво сокращает мое имя.
Мы входим. На диване в цветочек спит бабушкин друг Фил. Перед ним стоит огромный телевизор, где на полной громкости идет баскетбольный матч.
Бабушка касается моих волос. Они сейчас до плеч. С лета я не стриглась.
– Раньше были короче, – говорю я. – А теперь серединка на половинку.
– Сейчас лучше. Боб был просто ужасный! – говорит мама.
– Мам, но это был боб, а не ирокез.
– Я знаю, что это было. Но ты выглядела как мальчишка.
Я поворачиваюсь к бабушке.
– Мама перенесла какую-то детскую травму из-за стрижки? Она все никак забыть об этом не может.
Бабушка всплескивает руками.
– Знаешь, Элли, возможно, ты права. Когда ей было десять, она посмотрела «Ребенка Розмари»[41] и умоляла меня сводить ее в детскую парикмахерскую. Она заставляла отстригать волосы все короче и короче, пока совсем ничего не осталась, и, когда мы выходили, чья-то мама показала на нее, сказав своему сыну: «Не подстричь ли нам и тебя как этого милого мальчика?» Она с улыбкой смотрит на маму. – Эл, я и не знала, что ты так из-за этого расстроилась.
– Я не расстроилась, мама, потому что этого не было. Я не смотрела этого фильма. А если бы и смотрела – он совершенно не подходит для десятилетнего ребенка.
– Я могу показать фотографии!
– Нет необходимости.
Бабушка осматривает мамину голову.
– Знаешь, может, тебе снова попробовать сделать пикси? Мне кажется, ты не меняла прическу с тех пор, как Клинтон стал президентом, – бабушка снова ехидно ухмыляется.
Мама касается рукой волос – они у нее прямые, каштановые, собраны в низкий хвост – и как будто бы становится еще на пару сантиметров ниже. Бабушка решает на этом оставить ее и тащит меня в кухню.
– Печенья хочешь? У меня есть макаруны.
– Макаруны – это не печенье, бабуль. Это кокосовые заменители печенья. Они отвратительны. – Во время Пасхи у бабушки ничего мучного в доме нет.
– Тогда посмотрим, что есть еще, – я иду за ней в кухню. Она наливает мне диетического лимонада. – Твоей маме так сложно приходится, – говорит она. Когда мама не рядом, бабушка относится к ней с сочувствием, даже почти защищает, как будто это я на нее наезжала.
– Не понимаю. Она же забот не знает.
– Забавно, она то же самое говорит о тебе и считает, что ты неблагодарна, – бабушка проверяет духовку. – Ей сложно приспособиться к твоему отсутствию. У нее, кроме тебя, ничего нет.
Мне становится нехорошо. Я снова расстраиваю маму.
Бабушка ставит передо мной тарелку этих кошмарных мармеладок, перед которыми я никогда не могу устоять.
– Я говорила ей, что надо завести еще одного ребенка, чтобы было чем себя занять.
Я делаю глоток лимонада.
– Ей сорок семь.
– Можно усыновить, – отвечает бабушка, махнув рукой. – Какую-нибудь сиротку из Китая. У Люси Розенбаум теперь очень симпатичная китайская внучка.
– Бабушка, это же не собаки!
– Знаю. Но можно взять сразу постарше. Была бы настоящая мицва[42].
– Ты маме это говорила?
– Конечно.
Бабушка всегда поднимает такие темы, которые больше никто в нашей семье не затрагивает. Например, она зажигает свечку в тот день, когда у мамы много лет назад случился выкидыш. Это тоже сводит ее с ума.
– Ей же надо чем-то заняться, если она не собирается работать, – говорит она, бросая взгляд в сторону гостиной. Мама с бабушкой ругаются из-за этого. Однажды она даже прислала маме вырезку из журнала о том, в каком затруднительном положении оказываются бывшие жены врачей после развода. После этого они несколько месяцев не разговаривали.
Мама входит в кухню. Смотрит на мармеладки.
– Мам, не могла бы ты ее нормальной едой накормить?
– Ой, сбавь обороты. Она и сама поесть может. Ей уже девятнадцать лет, – подмигнув мне, бабушка поворачивается к маме: – Ты не достанешь нарезку?
Мама лезет в холодильник.
– А где грудинка? Уже почти два. Скоро пора ставить.
– Да уже печется, – отвечает бабушка.
– Во сколько ты поставила?
– Не переживай. Я в газете отличный рецепт вычитала.
– Так когда поставила? – Мама заглядывает в духовку. – Небольшая. За три часа должна успеть. И надо в фольге запекать. К тому же у тебя температура слишком высокая. Грудинка готовится на медленном огне. Мы начнем в пять? Ты во сколько поставила?
– Не беспокойся об этом.
– Мясо будет жесткое.
– Я тебя на твоей кухне учу готовить?
– Да. Постоянно. Но я тебя не слушаю. И скольких отравлений мы благодаря этому избежали?
– Хватит острить.
– Я, пожалуй, пойду переоденусь, – объявляю я. Но на меня они обе уже не обращают внимания.
Я захожу в гостевую комнату – там уже прячется папа, он задумчиво смотрит на футболку для гольфа.
– Как ты думаешь, есть шансы сбежать на один раунд?
– Сначала тебе придется наслать чуму на Фараона. – Я выглядываю из окна, смотрю на серебристо-синюю полоску моря.
Папа убирает футболку в чемодан. Как быстро мы ей поддаемся. Этот Седер для папы ничего не значит, он даже не еврей, хотя отмечает с мамой все праздники. Бабушка типа разозлилась, когда мама с ним обручилась, но после смерти дедушки сама начала встречаться с Филом, а он тоже не еврей.
– Да я просто пошутила, – неискренне говорю я. – Почему бы тебе просто не собраться да не пойти?
Папа качает головой:
– Маме нужна поддержка.
Я фыркаю: как будто маме хоть что-то хоть от кого-то нужно.
Папа предпочитает сменить тему:
– Мы в прошлые выходные Мелани видели.
– Да, правда?
– Ее группа неделю выступала в Филадельфии, так что она в кои-то веки объявилась.
Она теперь в какой-то группе? Ей уже можно становиться Мел 4.0, а я для надежности должна оставаться собой? Я натянуто улыбаюсь папе, делаю вид, что я в курсе.
– Фрэнк, я никак не могу найти блюдо для Седера! – кричит бабушка. – Я доставала его почистить.
– Вспомни, где ты видела его в последний раз, – советует папа. Потом, глядя на меня, легонько пожимает плечом и идет помогать. Когда блюдо находится, он помогает бабушке достать посуду для сервировки, потом я слышу, как мама рекомендует ему составить компанию Филу, так что папа садится на диван и смотрит баскетбол, пока тот спит. Вот и весь гольф. Я выхожу на балкон, где смешиваются звуки маминого с бабушкой спора и матча по телику. Мне кажется, что моя жизнь мала мне до зуда, как будто бы слишком тесный шерстяной свитер.
– Я пойду прогуляюсь, – объявляю я, хотя на балконе никого, кроме меня, нет. Я тихонько выхожу и отправляюсь на пляж. Там я разуваюсь и начинаю бегать по берегу. Кажется, что с ритмическими шлепками ног по мокрому песку из меня что-то выскакивает, выходит с потом. Через какое-то время я останавливаюсь и сажусь, смотрю на горизонт. На той стороне океана – Европа. Где-то там он. А еще где-то там другая я.
Когда я возвращаюсь, мама велит мне принять душ и накрывать на стол. В пять мы усаживаемся, нас ждет длинный вечер, когда мы будем праздновать освобождение евреев из рабства в Древнем Египте, по идее, это праздник свободы, но из-за ругани между мамой и бабушкой в итоге я всегда чувствую себя так, будто тирания только растет. Взрослые хоть напиться могут. Предполагается, что за вечер надо выпить бокала четыре вина. Мне, конечно же, наливают в мой хрустальный бокал виноградный сок. Ну, обычно. В этот же раз, сделав маленький глоток после первого благословения, я чуть не подавилась. Это вино. Я сначала думаю, что мне его налили по ошибке, а потом замечаю, как бабушка мне подмигивает.
В остальном Седер идет как обычно. Мама, которая во всех остальных жизненных ситуациях предельно вежлива, ведет себя как непокорный подросток. Когда бабушка зачитывает отрывок о том, как евреи сорок лет скитались по пустыне, мама острит, что, мол, Моисей просто стеснялся спросить, как пройти. Потом речь заходит об Израиле, и мама заводит пластинку о политике, хотя знает, что бабушку это выводит из себя. Когда мы едим суп с кнедлями из мацы, они начинают спорить, сколько в них холестерина.
Папа знает, что лучше не встревать, а Фил подкручивает свой слуховой аппарат так, чтобы ничего не слышать. А я все подливаю и подливаю себе «сока».
Через два часа дело доходит до грудинки, а это значит, что разговор об Исходе на время прекращается и можно расслабиться, хотя грудинка и не дает. Она такая сухая, что больше похожа на подгоревшие чипсы из вяленой говядины. Я вожу кусок мяса по тарелке, пока бабушка болтает о своем клубе, где они играют в бридж, и о том, что они с Филом собрались в круиз. Потом она интересуется, поедем ли мы, как обычно, в Рехобот-Бич, – она, как правило, присоединяется к нам на некоторое время.
