Люси Кларк - Единственный вдох
Дирк шумно выдыхает. Он открывает глаза и смотрит на Сола.
– Нам с тобой, сынок… Нам надо поговорить.
Глава 3
Ева просовывает ключ в замок, однако открывать дверь не спешит. После смерти Джексона она еще ни разу не заходила в их квартиру – оставалась у матери, потому что сначала хотела пережить Рождество, а затем и поминальную службу, прежде чем задумываться о возвращении. Возможно, не стоило отказывать матери, когда та предложила пойти с ней. Ева настояла, что справится сама, но теперь мысль о том, чтобы зайти внутрь, приводит ее в ужас.
Сделав глубокий вдох, она открывает дверь, напирая на нее плечом, чтобы сдвинуть кипу почты, которой завален коврик у входа. Отодвинув ногой рекламные буклеты, рождественские открытки и счета, протискивается в прихожую. Воздух кажется затхлым и спертым, в нем чувствуется тонкий запах кожи от куртки Джексона, которая висит на крючке за дверью.
Ева кладет сумку и бесшумно проходит по коридору, заглядывая в каждую комнату. Может, если двигаться медленно, то она мельком увидит Джексона, развалившегося на диване и задравшего ноги на журнальный столик, или заметит в душе его стройный торс, увидит, как по телу стекает вода.
В квартире, конечно же, пусто. Накатывает огромная волна одиночества, настолько мощная и всепоглощающая, что перехватывает дыхание, а пол будто уходит из-под ног. Привалившись к стене, Ева делает несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Надо держаться. Джексона больше нет, она теперь одна. Такова реальность, нужно привыкнуть.
Через несколько мгновений Ева идет на кухню и торопливо открывает окна: с улицы слышится гул машин, голоса, шорох голубей на крыше. Затем включает отопление и, пробегая по всей квартире, включает свет, радио и телевизор. В комнатах кружатся шум, свет и свежий воздух.
Так и не сняв пальто, она возвращается на кухню. Сейчас заварит чай, потом распакует вещи. Вот и чайник, надо налить воды. Обхватив ручку, Ева отворачивается от своего искаженного отражения на алюминиевой поверхности, подносит чайник к крану и замирает.
В раковине лежит использованный чайный пакетик, раздувшийся и засохший, а вокруг – буро-ржавые пятна. У Джексона была ужасная привычка бросать пакетики в раковину, а не в мусорное ведро. Такая мелкая, незначительная деталь его жизни, но настолько привычная, что сдавливает горло.
Ева замирает с чайником в руке. Сейчас бы все можно отдать, лишь бы увидеть, как Джексон заходит на кухню, заваривает чай и бросает хлюпающий пакетик в раковину.
Ева ставит чайник назад и уходит в спальню, где радио разрывается веселой песней. От ритма электронной мелодии гудит в голове, и она резко выключает музыку. Двуспальная кровать не заправлена; Ева прикусывает губу и поддается воспоминаниям, полным тепла и спокойствия. Пока не передумала, по-прежнему в пальто, ложится в постель и до подбородка натягивает одеяло.
Горе приносит физическую боль. Что-то словно разъедает изнутри, растворяет слой за слоем, оставляя одну большую рану. Ева зарывается лицом в подушку Джексона, вдыхая сквозь рыдания мускусный запах его кожи.
Очевидно, она уснула, потому что в комнате темно. Голова гудит, тело липкое и горячее. Сбросив пальто, Ева садится и включает лампу на прикроватной тумбочке Джексона.
Его нижний ящик приоткрыт, и Ева полностью выдвигает его: внутри куча чеков, сломанный бинокль, колода карт, презервативы, книга про Генриха Восьмого, которую он так и не дочитал, две пальчиковые батарейки и какая-то мелочь.
Она вытаскивает фотографию, на которой они вместе – снимок был сделан в Париже, на фоне Триумфальной арки. Как только они сфотографировались, пошел дождь, и Ева с Джексоном забежали в кафе, где на полу натекла лужа от зонтов. За кофе с пирожными они успели обсохнуть, а когда вышли на улицу, в блестящих от дождя тротуарах уже отражались яркие лучи солнца.
Среди других вещей в ящике Ева замечает конверт, надписанный ее рукой. Это письмо Дирку – самое последнее, про неожиданную поездку в Уэльс, которую Джексон устроил в качестве сюрприза. Ева думала, они едут к матери, но Джексон так заболтал ее, что только через полчаса пути стало ясно – это не дорога в Дорсет. Джексон забронировал уютный номер в «Брекон-Биконс», и все выходные они гуляли по сырым горным тропинкам, поросшим папоротником, и занимались любовью у камина в своем номере.
В конце Джексон приписал кое-что от себя – спросил, много ли игр австралийской сборной по регби посмотрел отец. Джексон всегда любил добавлять что-то личное; письма он опускал в почтовый ящик у себя на работе, но про это, похоже, забыл.
Ева кладет его назад в ящик и нащупывает еще одно письмо. Достает из конверта очередное послание Дирку, написано в конце августа. В письме ничего особенного, просто рассказ о том, как летом они с Джексоном устроили пикник в парке Клэпхэм-Коммон, как ездили на спектакль «Сон в летнюю ночь». В конверт Ева вложила их фотографию, сделанную в театре.
Она разглаживает оба письма у себя на коленях; где-то внутри зарождается тревожное чувство. Почему они не отправлены?.. Ева еще раз заглядывает в ящик, но там больше ничего нет. Логично предположить, что Джексон просто забыл послать письма, и все же трудно выбросить из головы мысль – может, на то была другая причина?
Неделю спустя Ева сидит в баре с Кейли, на их столике – бутылка белого вина в ведерке со льдом. Кейли наливает полный бокал и подталкивает его в сторону подруги:
– Держи.
Ева послушно делает большой глоток. Вернувшись на работу в больнице, она позвонила Кейли после первой же смены, вся в слезах.
– Что случилось?
– Я… я просто не выдержала, ушла оттуда. Убежала. Приняла роды, все было хорошо – работала сосредоточенно. Почти не думала о Джексоне. А потом… – Ева качает головой.
Она подняла новорожденного из бассейна для родов и осторожно подала его измученной матери, полячке по имени Анка. С изумлением глядя на своего сына, молодой отец нежно коснулся его щеки кончиками пальцев и посмотрел в глаза своей жене. На мгновение все замерли. Он произнес что-то сдавленным голосом, и от слов мужа женщина заулыбалась.
Не надо знать польский, чтобы понять, о чем он говорил: о том, какая у него замечательная жена, как он ею гордится, как сильно любит. Именно за этот взгляд, за это невероятно интимное мгновение между мужем и женой после напряженных и изнурительных родов Ева любила свою работу.
Однако сегодня эта сцена ее будто парализовала. Ева пристально смотрела на супругов – они были всего на пару лет старше их с Джексоном, – и с цепенящим ужасом осознала, что никогда не почувствует, каково это – держать на руках ребенка Джексона, быть настолько же любимой, как эта женщина, мать новорожденного.
Никогда, потому что ее муж мертв.
Попросив помощницу позвать другую акушерку, Ева бросилась бежать, ворвалась в туалет для медперсонала и нагнулась над керамической раковиной, которая поглотила ее желчь и слезы.
– Это было невыносимо, – рассказывает она Кейли. – Просто не могла видеть их вместе. Влюбленные супруги… Я едва не задыхалась от зависти.
– Прямо как я на чужих свадьбах.
Ева с подозрением спрашивает:
– Ты красиво одета… У тебя были планы?
– С Дэвидом, ничего особенного, – отмахивается Кейли.
– Мне так неудобно! Вы же собирались поужинать – обсудить мельбурнский контракт, ты вчера мне говорила. В голове все перемешалось.
– Считай, ты оказала мне услугу. Он заказал столик в «Вернадорс», – закатывает глаза Кейли. – Я ела там как-то перед Рождеством и потом два дня валялась с отравлением. К их мидиям лучше не притрагиваться.
– Я помню.
– Точно, я ведь в тот вечер наткнулась на Джексона! У него был деловой ужин. Боже, отравить нового клиента – не лучший способ наладить бизнес.
– С ним все было в порядке.
– Конечно, он ведь все детство питался тем, что ловил в горах. – Кейли делает глоток, затем наполняет доверху оба бокала. – Ну, расскажи, что с тобой такое?
– Трудный день выдался.
– Перестань, это же я. И я готова выслушать в подробностях, самых отвратительных и ужасающих, насколько катастрофически ужасна сейчас твоя жизнь. Валяй.
Ева делает глубокий вдох.
– Я… просто… Даже не знаю, с чего начать. – Она хватается руками за волосы, тянет их у корней. – Я больше не вынесу, просто не могу. Ужасно скучаю по Джексону, все время о нем думаю. Серьезно, все время. Я мысленно говорю с ним, веду полноценные беседы. Иногда мне так больно… Такое чувство, что я просто заставляю себя двигаться дальше, когда на самом деле мне хочется закрыть глаза и уснуть. А проснуться где-нибудь в будущем, когда уже не будет так тяжело. – Сглотнув, Ева продолжает: – И еще мама… Постоянно звонит и спрашивает, в порядке ли я, предлагает переехать к ней… А я не в порядке. С чего мне быть в порядке! Но снова жить с ней я не хочу, это меня задушит. – Прикусывая губу, Ева добавляет: – Я думала, у нас с ним впереди целая жизнь, а теперь… он умер. Я никогда не увижу его, не обниму, не услышу его смех… мы не воплотим в жизнь наши планы. И это так… несправедливо. Почему Джексон? Мы и года не прожили в браке. У нас все было впереди – а он умер! – Ева ударяет ладонью по столу, бокалы подрагивают. – Я жутко злюсь на него за то, что он так по-идиотски повел себя, поперся на эти скалы посреди зимы – рыбачить, видите ли! И я жутко злюсь на маму – ведь это она пригласила нас к себе в те выходные. Но больше всего… больше всего я злюсь на себя: если бы я проснулась на пару минут раньше или не стала наливать кофе в термос, я бы успела. Велела бы ему слезть со скал, и тогда… он был бы жив.
