Элис Манро - Давно хотела тебе сказать (сборник)
– Весьма учтивый жест. Если говорить в общем смысле, – одобрительно произнесла Виола.
Блэр Кинг только рассмеялся.
– Да, знаю. Познакомлю с матерью. И еще с сестрой, сказал он. В конце концов мы добрались до какого-то дома, вернее, до двери – больше я ничего не увидела, потому что вы же сами знаете, как там все стены жмутся одна к другой. Мы оказались в какой-то голой комнатенке – только кушетка и лампочка без абажура. Подождите минутку, сказал он и вышел в другую дверь. А друг его остался. Друг мне совсем не нравился. Лицо у него было угрюмое. Он все время молчал. Я села на кушетку, прошло довольно много времени, первый наконец вернулся и сказал, что очень извиняется, но мать и сестра уже легли спать. Потом он сказал, что пойдет купит какой-нибудь еды. Я спросила, не может ли он проводить меня обратно, он сказал – попозже. В общем, он оставил меня наедине со своим другом, и едва он вышел, начали происходить самые невероятные вещи. Друг подошел ближе, сел на кушетку, стал гладить мне руки, плечи, попытался заговорить. Я старалась сохранять спокойствие и стала задавать ему… ну, охлаждающие вопросы, сама же дергалась все сильнее. Теперь я уже не сомневалась, что они все это подстроили. Я правда страшно разнервничалась. Он, можно сказать, ползал по мне на этой кушетке, пришлось встать, и тут он отбросил все церемонии и прижал меня к стене, вытащил нож…
– Ах! – вскричала Виола. – Да зачем же ты поехала в такую страну?
– Приставил мне нож к горлу и потребовал… ну, к этому моменту он уже выражал свои намерения совершенно однозначно, а я все твердила нет, нет – и отказывалась на что бы то ни было смотреть.
– А он все держал нож у вашего горла, – проговорил Блэр Кинг, как будто речь шла о чем-то забавном.
– Ну, я как-то сразу поняла, что он это не всерьез. Почувствовала, что ли. Это была такая игра. А потом вернулся голубоглазый. Он действительно ходил за едой; принес сыр и все такое и очень рассердился – или сделал вид, что рассердился, – когда увидел, что происходит. Второй, разумеется, нож сразу убрал. Голубоглазый очень витиевато извинился передо мной, а потом мы сели и стали есть. Совершенно невероятное положение. А потом голубоглазый сказал, что проводит меня обратно. И действительно проводил. Вел себя очень галантно. На обратном пути предложил мне стать его женой.
На этих словах голос Жанет пресекся от смущения – чего до сих пор ни разу не происходило.
– Он, похоже, рассчитывал, что я увезу его за границу. А может, так арабы проявляют особую галантность. До самого моего отъезда он каждый день приходил к гостинице и повторял свое предложение. И разумеется, твердил, что любит меня.
«Интересно, о чем она умалчивает?» – подумала Дороти. У нее был богатый опыт по части выслушивания детей, которые о чем-то умалчивают. Возможно, Жанет переспала с голубоглазым арабом, когда он отвез ее обратно в гостиницу. Или переспала с обоими в том арабском доме. А может, все еще серьезнее. Возможно, она его полюбила. Если не выдумала всю эту историю.
– Думаю, – проговорила Жанет извиняющимся тоном, – думаю, что я в него слегка влюбилась. В таких странах с чувствами происходят непредсказуемые вещи. Особенно когда ты одна.
– Самые непредсказуемые вещи, – подтвердил Блэр Кинг.
– Ну и разумеется, совершенно невозможно понять, как они на самом деле к тебе относятся. Невозможно.
Они с Блэром Кингом вдвоем почти осушили бутылку джина.
Дороти собиралась ложиться спать. Она была взбудоражена и совсем не чувствовала усталости, хотя час для нее был уже поздний. Если на меня так действует спиртное, лучше к нему не привыкать, подумала она. Послушала, как Виола зашла в уборную, потом вернулась к себе, закрыла дверь. Услышала, как у Виолы щелкнул выключатель. Тоже погасила свет. Жанет спала на первом этаже. В доме ни звука.
Дороти сидела в постели в длинной ночной рубашке, волосы, которые днем она собирала в узел, лежали по плечам жесткой седой гривой, все еще довольно густой. Через некоторое время она начала различать в зеркале свое морщинистое лицо. Взошла луна. Вид у Дороти был как у какой-то страшилки для детей, как у старой колдуньи с севера. Это зрелище подвигло ее на то, чтобы спуститься вниз за стаканом молока или чашкой чая – дабы восстановить душевное равновесие.
Она пошла вниз босиком, накинув поверх ночной рубашки старый бордовый халат. Свет включать не стала. В задние комнаты проникал свет луны, в передние – свет от уличного фонаря. Она открыла входную дверь, сошла по ступеням.
Она стояла перед домом в халате, из-под которого выглядывала светлая ночная рубашка, и думала: А если кто-нибудь увидит? Обошла дом по траве. Трава была совсем сырая. Августовская роса. Она миновала кусты спиреи и встала рядом с клумбой, с которой были срезаны все дельфиниумы. Между их участком и участком Кингов не было ни забора, ни изгороди. Сразу за границей начиналась некошеная трава Кингов.
Дороти пошла вдоль клумбы, пытаясь не наступать на растения. Встала на траву Кингов. На освещенной веранде виднелись две фигуры, и, подойдя ближе, она поняла, что это Жанет и Блэр Кинг. Судя по всему, Жанет стояла на коленях на низкой табуретке или скамеечке. Она стягивала через голову свою вышитую блузку. Осталась нагой. Чуть в стороне от нее Блэр Кинг тоже снимал одежду, спокойно и неспешно. Еще бы. Для нынешней молодежи это сущий пустяк. И ведь толчок всему этому дала Дороти, но ничего, не стоит переживать. Завтра они и сами об этом забудут. Ну, не завтра, так через неделю. Разве они влюблены друг в дружку? Ничего подобного. Зато уж верно пьяны в стельку.
Блэр Кинг встал перед Жанет на колени, прижавшись лицом к ее лицу. Она нагнулась, взяла его голову в ладони. В свете лампы на веранде ее загорелое тело казалось золотистым, а его – белым. Тела тесно соприкасались. Дороти наконец проняло. Перехватило дыхание. Теперь, когда одежда, а с нею их жесты и движения, которые она знала – по которым могла их опознать, – были отброшены, они казались ей одновременно неведомыми и привычными, то ли до странности похожими на самих себя, то ли не похожими вовсе. Будто фигуры в музее. Но при этом слишком живые, слишком неуклюжие – ох, если бы она могла заставить их замереть! Они сплетались в свете лампы, будто ничто уже не имело для них значения, сжимали и тискали, ощупывали и познавали друг друга. Будь она в состоянии крикнуть: Прекратите! Прекратите немедленно! – былым своим учительским голосом, она крикнула бы – в качестве предостережения, не укора. При всей своей смелости ей они казались беспомощными, беспомощными перед лицом опасности, как люди на плоту, который уносит течение. И некому было их окликнуть. Они перевернулись, ушли в поток и беззвучно повлекли друг друга дальше, за стекло.
Тут она осознала, что дрожит всем телом, что колени подгибаются, а в голове бьет молот. Она подумала, не так ли чувствует себя человек перед инсультом. Ужасно будет, если удар хватит ее прямо здесь, прямо в ночной рубашке, даже не в собственном доме. Она пошла назад, через клумбу, мимо передней части дома. На ходу ей сделалось легче, а когда она оказалась у лестницы, у нее уже почти не оставалось сомнений, что никакой инсульт ей прямо сейчас не грозит. Она немного посидела на ступенях с закрытыми глазами, чтобы полностью взять себя в руки.
На исподе век четко проступили две слившиеся фигуры, плотные и сияющие, будто те силуэты, что она когда-то – всякий раз этому изумляясь – рисовала мелом на доске в праздничные дни.
А что если и Виола тоже видела? Ей такого не вынести. Тому, кто решил под конец жизни освоить мастерство подглядывания, не обойтись без внутренней силы, а еще без чего-то, что похоже на благодарность.
Испанка
Перевод Сергея Сухарева
Дорогие Хью и Маргарет,
в последние несколько недель я подолгу оставалась одна, так что у меня было время подумать о нас – о нас троих, и вот к каким выводам (любопытным, но, наверное, не слишком оригинальным) я пришла.
1) Моногамия – состояние неестественное как для мужчин, так и для женщин.
2) Ревнуем мы потому, что чувствуем себя брошенными. Абсурд: ведь я не ребенок и вполне способна о себе позаботиться. Меня нельзя просто взять и бросить в буквальном смысле. И еще: мы ревнуем (я ревную), полагая, что если Хью любит Маргарет, то он что-то отнимает у меня и отдает ей. Ничего подобного. Либо Хью дарит Маргарет любовь сверх той, какую испытывает ко мне; либо меня не любит, а любит ее. Даже если справедливо второе, это не означает, что я любви не заслуживаю. Если я уверена в себе и радуюсь жизни, тогда для моего самоуважения любовь Хью не очень-то и нужна. И если Хью любит Маргарет, я должна только радоваться – разве нет? – тому, что он обрел счастье в жизни. Да и могу ли я что-то от него требовать?..
