Селеста Инг - Все, чего я не сказала
– Давно?
За дверью Нэт и Ханна в безмолвном согласии пристроились на верхней ступеньке, затаили дыхание, слушают голоса, что доносятся к ним по коридору.
– С… похорон.
– С похорон. – Мэрилин, по-прежнему сверля взглядом ковер, сжимает губы в узенькую ниточку. – Она очень молодая. Сколько ей? Двадцать два? Двадцать три?
– Мэрилин. Прекрати.
Мэрилин не прекращает:
– Она славная. Покорная. Приятное, я так понимаю, разнообразие. Даже не знаю, чего тут удивляться. Тебе давно было пора сменить состав. Из нее получится чудесная женушка.
Джеймс, к своему удивлению, краснеет.
– Не идет речи о…
– Пока что. Но ясно же, чего она хочет. Брака. Мужа. Я таких знаю. – Пауза: Мэрилин вспоминает себя в молодости, материн гордый шепот: «Познакомишься с прекрасными гарвардскими мужчинами». – Моя мать всю жизнь билась, чтоб я стала такой.
При упоминании о ее матери Джеймс застывает глыбой льда.
– Ах да. Твоя бедная мать. А ты взяла и вышла за меня. – Он выдавливает усмешку. – Какая неприятность.
– Ну да, мне неприятно. – Мэрилин вскидывает голову: – Я думала, ты другой.
Она имеет в виду: «Я думала, ты лучше других. Я думала, ты хочешь лучшего». Однако Джеймс все размышляет о ее матери и слышит не то.
– Но другое тебе надоело, да? – говорит он. – Я слишком другой. Твоя мать сразу поняла. Ты считаешь, выделяться – это так прекрасно. Но ты посмотри на себя. Ты только на себя посмотри. – И он смотрит сам – на ее медовые волосы, на ее кожу, пуще прежнего побледневшую после месяца взаперти. На эти небесные глаза, которые он столько лет обожал, – сначала глаза жены, затем глаза ребенка. И из Джеймса изливается все то, что ни разу не срывалось с губ даже намеком: – Ты никогда не бывала в толпе, где таких, как ты, больше нет. Тебя не высмеивали в лицо. От тебя не шарахались, потому что ты чужая. – Ощущение такое, будто его только что ужасно вырвало; Джеймс отирает губы. – Ты представления не имеешь, каково это – быть другим.
На миг перед Мэрилин юный, одинокий, ранимый Джеймс, застенчивый мальчик, каким он был давным-давно, когда они познакомились, и половина ее хочет его обнять. Другая половина хочет отдубасить его кулаками. Пока две половины бьются между собой, Мэрилин кусает губу.
– На втором курсе в лаборатории парни подкрадывались сзади и пытались задрать мне юбку, – наконец произносит она. – Один раз пришли заранее и помочились во все мои мензурки. Я пожаловалась, а преподаватель меня приобнял и сказал… – От этого воспоминания горло перехватывает, и речь ее гортанна. – «Не переживай, деточка. Жизнь слишком коротка, а ты слишком красива». И знаешь что? Мне было до лампочки. Я знала, чего хочу. Я хотела стать врачом. – Она прожигает Джеймса взглядом, будто он ей возразил. – А потом, к счастью, я образумилась. Больше не пыталась быть другой. Поступила, как поступали все девушки. Вышла замуж. От всего отказалась. – На языке у нее густая горечь. – Стала жить, как все живут. Ты только об этом Лидии и твердил. Заводи друзей. Стань своей в доску. А я не хотела, чтоб она была как все. – Веки ее краснеют. – Я хотела, чтоб она была необыкновенной.
Ханна на лестнице затаивает дыхание. Страшно шевельнуть даже пальцем. Может, если совсем замереть, родители умолкнут. Мир больше не двинется, Ханна ему не позволит, и тогда все будет хорошо.
– Ну, женись теперь на этой, – продолжает Мэрилин. – Вроде серьезная девица. Сам понимаешь. – Мэрилин предъявляет ему левую руку, где тускло блестит обручальное кольцо. – Такая девочка захочет полный набор. Спичечный домик, белый заборчик. Два, запятая, и три десятых ребенка. – Она испускает резкий, ужасный смешок, будто гавкает, и Ханна на лестнице лицом прячется в плечо брата. – Надо думать, она ради этого с восторгом откажется от студенческой жизни. Я только надеюсь, что она не пожалеет.
От этого слова – пожалеет – в Джеймсе что-то вспыхивает. Ноздри щекочет жаркая горечь, будто запах паленых проводов.
– Как пожалела ты?
Внезапная ошеломленная тишина. Ханна вжимается в Нэтово плечо, но отчетливо видит мать: лицо застывшее, веки багровые. Если заплачет, думает Ханна, потекут не слезы. Закапает кровь.
– Пошел вон, – наконец произносит Мэрилин. – Пошел вон из этого дома.
Джеймс щупает карман, проверяет, на месте ли ключи, потом замечает, что держит их в руке – так и не отложил. Будто с первой минуты чувствовал, что здесь не останется.
– Давай, – говорит он, – сделаем вид, что ты со мной никогда не встречалась. Что она никогда не рождалась. Что ничего этого не было.
И уходит.
На побег с лестницы времени нет: когда отец выходит в коридор, Ханна и Нэт даже не поднимаются. Увидев их, Джеймс замирает. Ясно, что они все слышали. Последние два месяца он постоянно подмечал в них осколки их пропавшей сестры – в наклоне головы Нэта, в длинной занавеси волос, за которой прячется Ханна, – и всякий раз поспешно удирал, сам толком не зная почему. Под их взглядами он протискивается мимо, не смея посмотреть своим детям в глаза. Ханна распластывается по стене, пропуская отца, однако Нэт молча смотрит в упор, и прочитать его взгляд Джеймсу не удается. Машина взвывает, катит со двора, а затем по улице, и шум этот – звуковое сопровождение финала, и это слышат все. На дом пеплом опускается тишина.
Потом Нэт вскакивает. Стой, хочет сказать Ханна, но понимает, что Нэт не остановится. Он ее отпихивает. На крючке в кухне висят материны ключи – Нэт хватает их и уходит в гараж.
– Погоди, – окликает Ханна, на сей раз вслух. Она не знает, что он задумал – пуститься в погоню за отцом? Тоже сбежать? – но понимает, что замысел его чудовищен. – Нэт. Подожди. Не надо.
Он не ждет. Задев куст сирени у двери, задом сдает из гаража и тоже исчезает.
Мэрилин наверху ничего не слышит. Закрывает дверь, и ее душным одеялом окутывает густое тяжкое безмолвие. Одним пальцем она гладит книги Лидии, рядок аккуратных папок, каждая надписана маркером: класс и дата. Все покрыто шероховатой пылью – строй пустых дневников, старые ленточки с научных ярмарок, открытка с Эйнштейном, обложки папок, книжные корешки. Мэрилин воображает, как по чуть-чуть опустошает эту комнату. Дырочки и яркие заплатки испятнают поблекшие обои, едва исчезнут плакаты и картинки; вмятины от мебели на ковре никогда не расправятся. Как в материном доме, когда всё вынесли.
Мэрилин воображает, как мать годами возвращалась в пустой дом, где в спальне все по-прежнему, простыни свежи – для дочери, что никогда не вернется, для давно исчезнувшего мужа, что спит в постели другой женщины. Так крепко любишь, так сильно надеешься, а в итоге остаешься ни с чем. Детям больше не нужна. Мужу больше не желанна. Ты одна, вокруг пустота.
Мэрилин сдирает со стены Эйнштейна и рвет напополам. Затем периодическую таблицу – толку-то теперь от нее? Сдергивает стетоскоп за наушники, распускает призовые ленточки на атласные ошметки. Одну за другой сваливает книжки с полок. «Цветной атлас человеческой анатомии». «Женщины-первопроходцы в науке». Дышит все тяжелее. «Как устроено ваше тело». «Химические опыты для детей». «История медицины». Мэрилин помнит все книжки до единой. Словно перематывает время к началу, с конца пролистывает жизнь Лидии. Ей под ноги обрушивается лавина. Ханна, съежившись под кухонным столом, слышит глухой рокот – точно камни стучат в потолок.
И наконец, в дальнем углу книжного шкафа, – самая первая книга, которую Мэрилин купила Лидии. Тоненькая брошюрка одиноко шатается на полке и падает. «Тебя окружает воздух, – сообщают распростертые страницы. – Его не видно, но он есть». Хочется сжечь эту груду книг на ковре, сорвать обои со стены. Уничтожить все, что напоминает о Лидии, о том, кем Лидия могла стать. И оголенный этот шкаф растоптать в щепу. Он кренится, будто устал, и Мэрилин опрокидывает его на пол одним толчком.
А в выемке за нижней полкой – еще одна книга. Толстая. Красная. Корешок заклеен скотчем. Мэрилин узнает ее, еще не увидев фотографии. И все равно переворачивает, и внезапно трясутся руки, и на нее неправдоподобно, невероятно взирает Бетти Крокер, и Мэрилин потрясена.
Твоя поваренная книга, сказала Лидия. Я ее потеряла. Мэрилин была счастлива, сочла это знамением: дочь прочла ее мысли. Дочь не будет всю жизнь торчать на кухне как пришитая. Дочь хочет большего. А дочь солгала. Мэрилин перелистывает страницы, которые не видела годами, пальцем водит по материным карандашным пометкам, разглаживает оспины слез, что роняла ночами много лет назад. Выходит, Лидия знала, что книга эта неподъемным жерновом висит у матери на шее. Лидия не уничтожила книгу. Лидия прятала ее все эти годы, заваливала другими книгами, придавливала, чтобы матери больше никогда не пришлось на нее смотреть.
Пятилетняя Лидия стоит на цыпочках и наблюдает, как в раковине пенятся уксус с содой. Лидия тащит тяжелый том с полки, говорит: «Покажи опять, покажи еще». Лидия нежно-нежно подносит стетоскоп к маминому сердцу. Слезы застилают глаза Мэрилин. Лидия любила вовсе не науку.
