Николас Монтемарано - Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать
Тогда я впервые услышал, как жужжит муха. Проследил за звуком: в кухне, над раковиной, между занавеской и окном. И не одна. Слишком много, чтобы сосчитать. Не видя стекла, а может быть – каждый раз ожидая иного результата, они все бились и бились об окно. Мухи в нашу годовщину: не то, что мы планировали. Мы открыли окно, подняли сетку; мы безуспешно пытались выгнать их вон. Казалось, их нимало не смущали попытки Ральф съесть их. Наверное, откуда-то узнали, что Ральф никогда в жизни не поймала ничего живого – ни кошки, ни белки, ни оленя. Десятки других мух мы обнаружили в ванной, в нашей спальне. Мы раскрыли свои платяные шкафы – и они вылетели прямо на нас; они садились на наши намазанные вареньем тосты, на наши руки. Они громко признавались в любви нашим ушам.
Мы не хотели убивать их. Нам не нравилось никого убивать; мы ловили пауков, ос и москитов в банки и выпускали их на волю на улице.
Кэри распахнула дверь и подперла ее.
– Оставим открытой, – сказала она.
– Дверь, – договорил я.
– В мыслях я это говорю, но…
– Забудь об этом, – сказал я. – Подумаешь, слово.
– Поиграем в мяч, – предложила она.
Мы купили бейсбольные перчатки и мяч – подарок на годовщину самим себе. Я учил Кэри бросать, пользуясь ногами, тянуться, будто она играет на первой базе в bang-bang play [12] . Ральф носилась взад-вперед между нами, пытаясь улучить момент, когда мяч упадет. Когда он падал, она подхватывала его, грызла, играла в «не подходи». К обеду она прогрызла кожаную оболочку; когда мы бросали мяч, размотавшаяся пряжа реяла за ним, как хвост кометы. Наскучив игрой, мы отдали мяч Ральф; она грызла его, пока не догрызла до ядра, где скрывался прежде невидимый новый мячик, поменьше, с которым она могла поиграть.
Мы обедали по сезону: зеленые худышки, маленькие кругляшки, сладкие краснушки и листья-веером. Слова Кэри. Я говорил спар-жа, подчеркнуто произнося каждый слог, а она изучала движение моих губ, но это слово кануло. Я говорил зеленый горошек, зе-ле-ный, го-ро-шек , и она послушно открывала рот. Вишни, виш-ни. Ревень, ре-вень . Эти слова исчезли; она теперь знала только их вкус.
– Еще сиреневых, пожалуйста.
– Голубика, – говорил я. – Го-лу-би-ка.
– Они сиреневые.
– Тогда пусть будет сиреника.
Целый месяц мы держались подальше от Вайнъярдской гавани и Эдгартауна. Мы скучали по нашему любимому книжному магазину и лавке с мороженым, но предпочитали покой. Дважды в неделю на рассвете ездили на рынок покупать молоко, мед, хлеб и рис, а в придорожный павильон – за свежей клубникой и голубикой.
Мы никогда не произносили это слово ; мы старались не думать о нем путем думания о других вещах, о том, что было перед глазами: о сливочном масле, капающем с початка кукурузы, о пыли, видимой в полосе солнечного света, о мышиных косточках возле сарая.
Молчание подходило нам больше всего. Я тоже терял слова – намеренно. Я играл в игры Кэри; в конце концов, она же сыграла в мою, оставив Нью-Йорк и приехав сюда.
Беру свои слова назад – это была не игра. Все остальное было игрой. Если веришь, что найдешь идеальное место для парковки, если видишь его своим внутренним оком, оно само к тебе придет. Если веришь, что облака разойдутся в день твоей свадьбы, если веришь настолько полностью, что даже не даешь себе труда арендовать шатер, тогда будет сиять солнце. Но теперь мне хотелось сказать всему этому «ну и что», например: ну и что, если это не сработало. Ну и что, если ты не нашел парковочное место; можно попробовать снова на следующий день. Ну и что, если целую тысячу раз место не найдется. Ну и что, если в день твоей свадьбы идет дождь: шафер подержит над вами зонтик, пока вы обмениваетесь кольцами. Ну и что, если твоей бабушке, страдающей артритом, приходится пересечь размокшую глинистую лужайку, чтобы добраться до своего коктейля: кто-нибудь перенесет ее на руках; как говорится, жизнь продолжается. Нет, то, что я раньше считал верой, ею не было. А вот это , то, что мы делали сейчас, то, что я убедил Кэри делать, и было верой. Нет речи о том, что «в следующий раз больше повезет». Это тебе не парковочное место; это тебе не солнечный денек. Это – пока смерть не разлучит нас. Можно воспользоваться веревкой, чтобы спустить пианино из окна третьего этажа, можно верить, что узел закреплен надежно; но лишь тогда, когда эта же веревка обвязана вокруг твоей талии, когда тебя опускают вниз, понимаешь, насколько ты веришь этому узлу.
Мухи – ко второй половине дня в нашу годовщину их количество, похоже, удвоилось – не казались нам игрой. Мы нашли, откуда они появлялись: из стока в прачечной. Мы влили в сток очиститель, потом заткнули его пробкой. Отправились на прогулку по лесам, договорились не разговаривать, только чириканье птиц, шорох листьев, подбиваемых ногой, треск, который издает Ральф, продираясь сквозь кусты, преследуя лесного сурка. Потом поехали на пляж Люси-Винсент и дремали у подножия скалы, на которой вырезали имена близнецов. На пляже было холодно и ветрено; нам нравилось, что там нет других людей. Сначала нам показалось, что мы увидели толстяка, дремлющего на песке в отдалении, но потом до нас дошло, что это тюлень. И нам не нужно было подходить к нему ближе, чтобы понять, что он мертв.
Когда мы добрались до дома, мух не стало меньше, но и больше не стало. Этот прогресс, если можно его так назвать, не был лишен недостатка: унитаз засорился, от чего – мы не могли понять, поскольку не пользовались им с самого утра. Мы спустили воду, и вода в нем поднялась; мы еще раз спустили, с тем же результатом, и теперь на полу образовалась лужа.
Той ночью мы слышали, как Ральф щелкает зубами, ловя мух; мы велели ей не валять дурака и ложиться спать, и она на некоторое время послушалась, но позже мы снова услышали, как она хватает зубами воздух.
Я почувствовал, как Кэри вылезла из постели, но она вернулась и сказала:
– Мне нужно пописать.
Я рассмеялся, услышав это слово – рассмеялся тому, что она по-прежнему его помнит.
Мы надели куртки, взяли фонарик и вышли во двор; Ральф отправилась с нами. Поначалу мы собирались пописать за домом, но Кэри предложила пройтись вниз, к дороге. Было уже больше трех часов ночи. Батарейка в фонаре потихоньку садилась. Мы следовали за кружком света, бежавшим перед нами по глине; не видели Ральф, которая бежала впереди нас, но слышали ее шаги, ее дыхание. Добрались до тропинки и пошли по ней. В лесу от фонарика не было особенного проку, но когда его батарейки сели, мы лишились и того мизерного света, который у нас был. Мы взялись за руки; позвали Ральф к себе.
– Пойдем дальше, – сказала Кэри.
– Мы и так уже ушли достаточно далеко.
Я услышал, как она спускает пижамные брюки.
– Знаешь, как говорят, – сказала она. – Пара, которая писает вместе…
В темноте мы слышали, как Ральф обнюхивает лужицы между наших ног: какая честь, когда тебя узнают таким образом.
Сделав свои дела, мы пошли было обратно, но я остановился. Мне никогда не нравилась темнота, но здесь, в лесу, казалось, что пространство и время перестали существовать. Мы стали существами обоняния, слуха и осязания; целующиеся слепые дети.
Утром – клещи́. Один, красный и раздутый – на голове у Ральф, один у меня на шее, один – на голове у Кэри. Она осматривала меня, я осматривал ее, из-за ее густых вьющихся волос было невозможно понять, всех ли я нашел.
А еще утром стало больше мух.
А еще утром унитаз оказался заполненным по самый ободок. Кошмарный сон, который преследовал меня годами: я вхожу в чистый туалет, но нечистоты из унитаза переливаются через край. Я вхожу в другую кабинку, белую и сверкающую, но унитаз засорен. Тут гаснет свет, и вскоре я чувствую, как холодная вода касается моих босых ног. Мы позвонили своему сантехнику, но выяснилось, что сегодня День поминовения; мы больше месяца не читали газет и потеряли счет времени. Мы пописали в душе – и обрадовались задним числом, что это не пришло нам в голову прошлой ночью, – а когда стемнело, снова пошли в лес, где присели на корточки бок о бок.
А еще в тот день, ближе к вечеру, разразился сильный ливень, дождевая вода просочилась через крышу и капала в гостиную. Мы сидели на диване, а между нами стоял таз, в который падали дождевые капли. Там мы и заснули, и нас то усыпляли, то будили изменчивые звуки одной воды, падающей в другую.
На следующий день явился кровельщик. Он был лыс – совсем, бровей и ресниц тоже не было – глаза с желтушными белками. Смотреть ему в глаза было неловко, но я смотрел. Он то и дело одышливо кашлял и громко пыхтел, взбираясь по стремянке. В отсутствие волос трудно было определить его возраст; ему могло быть с равной вероятностью как сорок, так и шестьдесят. Он пробудил во мне желание сделать его работу за него, попросить его спуститься с лестницы, чтобы я мог забраться на крышу; он мог бы рассказывать мне, что делать, качаясь в нашем гамаке. Я пошел в дом, чтобы заварить чай – предлог убраться от него подальше. Через несколько минут, как раз когда чайник начинал посвистывать, я услышал звук, по которому мгновенно понял, что лестница падает. Мы с Кэри выбежали наружу, надеясь, что найдем его по-прежнему на крыше, а лестницу – на земле внизу, но он лежал на спине на нашей лужайке, с открытым ртом, с плотно зажмуренными глазами.
